Арсавир так и не смог выяснить, был ли кто-нибудь из его слуг сам виновником новой волны сплетен, или поводом для нее стала просто необдуманная болтовня кого-то из них о происходящем в особняке хозяев, но в любом случае было мало приятного в том, что на него и его домочадцев стали поглядывать косо, когда они появлялись в местных храмах или на рынке. Говорили, что у них в особняке образовалось «колдовское гнездо», причем не так уж часто произносилось имя Иоанна: многие упоминали просто о якобы привечаемых Арсавиром «бродячих монахах», которые занимаются гаданиями и «дружат с бесами»… Припомнили и «оргии» шестнадцатилетней давности – и вот, пошли слухи не только о «колдовстве», но и о «мерзком притоне блуда»… Арсавир досадовал на «тупых невежд», но что он мог сделать против народной молвы? Выслушав его сетования и немного поразмышляв, Иоанн сказал:
– Что ж, придется мне устраивать свидания с госпожой химией в другом месте. Прости, брат, я не предвидел, что могу подставить тебя под удар людской глупости… Впрочем, всё к лучшему: когда мы перестанем здесь появляться, молва уляжется, зато она дала мне повод для обзаведения собственным углом.
Они договорились, что Арсавир выкупит у брата его часть имения, а на вырученные деньги Иоанн приобретет себе другое, поменьше, где-нибудь на босфорском берегу и наймет управляющего и слуг для его содержания.
– Да, наверное, так будет лучше, – проговорил Арсавир. – Но как досадно, что так вышло! – он горестно вздохнул. – Ты позволишь мне самому подыскать тебе особняк в твоем вкусе?
– О, разумеется, – улыбнулся патриарх. – Я как раз думал просить тебя об этом.
Из нескольких имений, выбранных Арсавиром для брата на обоих берегах пролива, Иоанну больше всего понравился небольшой живописный особняк в местечке Психа́; хозяин почел за честь продать его патриарху и даже подарил Иоанну собственного раба-садовника, уверяя, что он «сумеет превратить в рай» патриаршее хозяйство.
– Послушай, – сказал Арсавир брату, – мне невыносимо жаль, что ты почти не будешь приезжать к нам теперь! В конце концов, если тебе нужно место для опытов, то можно было бы обустроить какое-нибудь помещение в Городе… А сюда бы ты просто приезжал отдохнуть, как раньше! Зачем тебе отдельное имение, тем более, что ты не очень-то часто будешь там бывать?
– Химия – мой отдых, – улыбнулся Грамматик. – Разумеется, можно было бы сделать, как ты говоришь. Но думаю, мне в любом случае полезно иметь свой угол. Мало ли, что может случиться.
– Что же может случиться? – удивился Арсавир.
Но патриарх, чей взгляд задумчиво покоился на темной синеве Босфора, не ответил на вопрос брата.
Между тем ничто, как будто бы, не предвещало особых перемен, и жизнь текла в привычном русле. Император по-прежнему еженедельно совершал выезды во Влахерны, принимал жалобы от народа и творил правосудие, невзирая на лица. Он не пощадил даже собственного шурина Петрону, когда на него принесла жалобу одна вдовица: бросившись к ногам императора при его выходе из Влахернской церкви, она пожаловалась, что друнгарий виглы построил большой дом рядом с ее скромным жилищем, так что загородил ей и свет, и вид на море, оставив ее «во тьме и рыданиях», несмотря на то, что она просила соблюсти положенное в таких случаях по закону расстояние и высоту дома. Феофил тут же послал проверить, правду ли говорит женщина: оказалось, что Петрона действительно выстроил пятиэтажный дом с целью сдавать его под квартиры и лавки, и эта постройка обрекла вдову с детьми на жизнь в полумраке, поскольку с других сторон ее домик тоже обступали более высокие здания. Следствием учиненного разбирательства было публичное наказание брата императрицы: во время выхода в Великую церковь ему дали полсотни ударов бичом в Орологии и лишили должности. Новым друнгарием виглы стал ранее служивший под его началом Константин, молодой армянин, приехавший в столицу из Каппадокии. Обозленный Петрона, через несколько дней придя в себя, явился к сестре с упреками, что она не защитила его от гнева мужа. Феодора только плечами пожала:
– Почему я должна тебя защищать? Только потому, что ты мой брат? У тебя есть всё, что душе угодно, и ты вполне мог бы обойтись без этого дома. Можно подумать, ты голодаешь, бедненький! А если уж тебе так охота получить доход, то мог бы найти и другое место, но ты за дешевизной погнался… Сам и виноват!
Не менее резко она прервала и поучения дяди, когда Мануил принялся увещевать ее, что нужно повлиять на императора, чтобы он «задумался относительно иконопочитания».
– Дядя, с каких это пор ты стал таким пламенным чтителем икон? – насмешливо спросила императрица. – Где ты был раньше?
– Я заблуждался, – ответил Мануил, немного растерявшись от тона племянницы. – Но отец Николай меня исцелил, призвав покаяться в иконоборчестве, и я покаялся. И я уверен, что если б я не покаялся, то не сидел бы сейчас перед тобой, а лежал бы под землей и разлагался! – сказал он с горячностью. – Послушай, не смейся, ведь я хочу вам добра! Я боюсь за государя… Ведь он тоже болеет… Эта дизентерия… я знаю, что она может тянуться, отнимать силы и…
– Знаешь, дядя, я не смеюсь, – ответила августа, – я, пожалуй, удивляюсь.
– Чему же?
– Тому, что исцеления, оказывается, продаются! Значит, если б ты отказался покаяться в иконоборчестве, этот отец Николай сказал бы тебе: «Ну, и подыхай тут, еретик проклятый!» – повернулся и ушел бы?
– Ты… – Мануил не сразу нашелся, что сказать, настолько выпад августы поразил его. – Послушай, как ты всё перевернула с ног на голову! Отец Николай не сказал, что не будет за меня молиться, если я не покаюсь, он только сказал, что Господь может не принять в таком случае его молитву за меня… Ведь и Христос исцелял «по вере», и тут тоже нужна вера – правильная вера! Ведь понятно же, что…
– А, – перебила Феодора, – так значит, отец Николай всё же милосерд и исцеления не продает, это Бог немилосерд и торгует исцелениями… в обмен на догматы? Так, получается?
– Как ты можешь такое говорить?! – возмутился доместик. – Бог ищет нашего вразумления, а как Ему еще нас вразумить, если мы иначе не понимаем?
– Это ты иначе не понимаешь, – спокойно ответила августа. – А Феофил, я уверена, может понимать иначе. И поэтому продавать ему исцеление в обмен на догматы я не буду. Тем более, что я слишком хорошо знаю, как он воспримет такое предложение. И прошу тебя, дядя, никогда больше не говори со мной об этом. Если тебе страшно за Феофила, то молись за него – вот, по-моему, достойное дело любви! Или ты не будешь теперь за него молиться, потому что он не чтит икон?
– Да нет, что ты, Феодора, – Мануил смешался. – Конечно, я всегда буду молиться за него!
– Вот и хорошо, дядя, я рада, – императрица улыбнулась. – А рассуждать о том, за кого Господь принимает молитву, а за кого нет, по-моему, совсем не наше дело!
Лето было жарким и нерадостным. Арабы в начале июня совершили очередной набег на ромейские земли и захватили много пленных. Феофоб выступил против них со своими персами, и в первом сражении удалось отбить агарян и освободить пленников, но вскоре враги получили помощь – свежие войска под командованием Абу Саида. Силы были неравны, и в отчаянной схватке Феофоб был убит. Военачальник Вешир, сразивший знаменитого Насира, насадил его отрубленную голову на копье и высоко поднял, показывая всем, чтобы воодушевить своих воинов и смутить противника. Персы, увидев, что их вождь мертв, все спешились, перерезали жилы у своих коней и сражались, пока не полегли все до одного: никто не сдался врагу живым, и арабы надолго запомнили эту битву.
