Когда скорбная весть дошла до Константинополя, во дворце воцарилось уныние. Феофоб был лучшим военачальником Империи в последние годы, и вряд ли можно было восполнить эту потерю. Елена была подавлена горем, а император еще острее, чем скорбь, ощущал собственное бессилие – как перед безжалостной судьбой, так и перед несчастьем сестры, которой ничем не мог помочь…
Спустя три недели после гибели Феофоба молодая вдова пошла на исповедь к патриарху, на другой день причастилась в дворцовом храме, а затем попросила брата принять ее наедине и сказала:
– Знаешь, я всё решила: я хочу сделать из нашего дома монастырь, постригусь и буду там жить. Хочу до смерти жить там, где мне было так хорошо несколько лет… И дочка пусть со мной, пока не вырастет, а потом пусть делает, что захочет: остается со мной или выходит замуж… Назову обителью Страха Божия
[2] – в память о нем, – она помолчала. – Он, когда уходил в поход, всегда говорил мне: «До встречи, моя родная, где бы она ни случилась!» Ну вот, теперь мне больше ничего не осталось, как только готовиться к этой встрече. А здешняя моя жизнь кончена… Впрочем, я не ропщу: я была счастлива! – она подняла глаза на брата. – Ты не огорчайся так из-за меня, Феофил, прошу тебя! Лучше, знаешь, что я тебе скажу: пока ты счастлив, будь счастлив, ведь это может в любой момент окончиться! Я так огорчалась раньше, что у тебя так было с Феодорой… не так, как нужно… И я так рада, что это ушло! Ведь теперь вы счастливы, правда?
– Да. Я был… таким дураком, Елена!
– Нет, ты дураком никогда не был, – улыбнулась она. – Просто тебе был назначен такой путь, вот и всё. Ты сам должен видеть, ради чего это было нужно. Ты ведь видишь?
– Вижу. Но всё равно иногда бывает досадно, что много времени потрачено не на то… Впрочем, ладно, давай лучше о тебе. Твой дом всё-таки нужно немного перестроить, сделать там храм. Ты думала об этом?
– Да, я как раз хотела просить тебя о помощи, ведь понадобится архитектор, строители…
– Всё будет, не беспокойся. Я сегодня же поговорю, с кем нужно.
– Благодарю! – она подошла, привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку. – А я боялась, что ты начнешь отговаривать меня.
– Нет, Елена. Последним, кого я пытался от чего-то отговаривать, был Алексей. А потом я вспомнил себя… и понял, что это бесполезно. Человек в каждый момент жизни действует в меру своего понимания, будь оно правильным или неправильным, и если он чего-то не сознаёт, его невозможно убедить. Это еще у монахов в монастыре есть послушание наставникам, невзирая на свое разумение, а у нас в миру каждый сам себе наставник, в конечном счете! Знаешь, патриарх уже давно понимал, к чему я приду в отношениях с Фео дорой… но он ничего не советовал мне, только сказал, что я должен понять всё сам – и он был прав. Ведь если б он сказал мне это раньше, я бы не поверил… Вот поэтому я больше никого не хочу отговаривать или уговаривать.
– Да, наша жизнь… как полотно: каждый сам ткет свой узор… Не грусти, Феофил!
– Я не грущу, – он улыбнулся и поцеловал сестру в лоб.
Когда она ушла, он подошел к окну и долго смотрел на море. Нет, он не грустил. Он думал о том, сколько судьба еще отмерила времени на его счастье. Этим утром император почувствовал, что болезнь снова возвращается к нему.
Действительно, спустя два дня Феофил опять слег.
– И сколько это может продолжаться? – спросил он у врача. – Только говори правду, не крути!
– Дизентерия – коварная болезнь, государь, – вздохнул Симеон. – Окончательному исцелению она редко поддается и, если не вылечили с первого раза, может тянуться вяло несколько лет, вот так, как у тебя: то приступ, то как будто полное выздоровление…
– Несколько лет? Сколько?
– Я знал больных, проживших так до десяти лет. Но чаще всё оканчивается раньше, августейший. Если только не случится чуда…
– Ну, чудо – это вряд ли! По крайней мере, не стоит на него надеяться.
– Надеяться никогда не грех, государь! – возразил врач.
«Итак, в лучшем случае десять лет, – подумал император, когда Симеон ушел. – Точнее, уже только восемь. А на самом деле, скорее, гораздо меньше… “Исчислил Бог царство твое и положил конец ему”… Интересно, мне тоже скажут на том свете: “Ты взвешен на весах и найден очень легким”? Странно: когда-то меня всё это так воодушевляло – военные победы, постройки, правосудие, – а сейчас уже как-то безразлично… Значит ли это, что я одолел тщеславие? Точнее, его одолела болезнь… А скоро она и меня одолеет. Время исчислено и сокращено, “ибо прах ты и в прах возвратишься”… Что ж, похоже, всё, что мне осталось, это позаботиться о том, чтобы мое царство досталось сыну, а не было “разделено и дано мидянам и персам”…»
В начале августа в Константинополь пришла весть о смерти стратига Каппадокии, ставшая для всех полной неожиданностью: никто не думал, чтобы тридцатитрехлетний здоровый военачальник мог умереть не на поле боя, а в своей постели. Но, тем не менее, Евдоким умер 31 июля и был погребен в Харсианской крепости.
Оправившись от приступа болезни, император тут же пригласил к себе комита шатра, привезшего в столицу скорбную весть, и в присутствии августы расспросил его, чтобы узнать как можно больше подробностей. До Феофила доходили известия о жизни Евдокима: стратига любили в Каппадокии за благочестие и милосердие, за то, что он всегда терпеливо выслушивал просителей и умел подать хороший совет, а кроме того, был чрезвычайно целомудрен – рассказывали, что при разговорах с женщинами он никогда не поднимал глаз на собеседниц. Он мужественно сражался с врагами, у Анзена был ранен, но его сумели унести с поля боя, и он быстро оправился. После аморийских событий Евдоким успешно отражал набеги арабов на Каппадокию и заботился о пострадавшем от них населении фемы. Он очень много благотворил убогим и неимущим, и народ любил его, а местные начальники скоро зауважали и стали бояться: стратиг был милостив, но также справедлив и нелицеприятен.
– Почему он умер? – спросил император. – Ведь он был здоров и крепок, насколько я знаю.
– Мы сами удивлены, августейший, – ответил комит. – Господин Евдоким почти до последнего выглядел совершенно здоровым. Только неделю и поболел! Но то была обычная простуда, и мы никак не думали… Правда, теперь я вспоминаю… Может быть, он и предчувствовал задолго свою смерть…
– Почему ты так думаешь?
– Да вот, государь, в последнее время он был каким-то… задумчивым.
– Задумчивым?
– Да. Как бы это объяснить, государь… Мы стали примечать, что он, когда слушал доклад какой или рассказ, то… вроде бы и слушал говорящего, но одновременно как бы прислушивался к чему-то другому… словно внутрь себя смотрел… Но мы думали, это от того, что он стал в последнее время усерднее молиться.
– Но он и должен был усерднее молиться, если предчувствовал близкую смерть, – сказала Феодора.
