– Когда же началась у него эта «задумчивость»? – спросил Феофил.
– Когда?.. – комит немного помолчал, припоминая. – Да вот, наверное, с января. Когда у вас родился сын, августейшие, и мы узнали об этом, то все радовались, и у нас был праздничный молебен, а потом обед. И вот, пожалуй, тогда… то есть это мне так помнится… за тем обедом господин Евдоким был сильно задумчив…
Император с женой переглянулись.
– Что же, он был не рад? – спросила императрица.
– Нет, как можно, августейшая! – воскликнул комит. – Он был очень рад, лицо у него прямо сияло, когда мы в храме молились и благодарили Бога! А вот потом, за обедом, он как-то… задумывался всё… Да, и еще с тех пор он стал совсем неразговорчив: бывало, раньше истории рассказывал какие-нибудь, шутил иногда, а тут – всё только по делу или на вопрос ответить, а так всё молчал. И молиться стал больше по ночам… Пожалуй, немного бледен был в последние уже дни перед болезнью, но мы не обратили внимания… Это я теперь вот вспомнил…
– А что было в тот день, когда он умер? – спросил василевс.
– О, тот день я помню очень хорошо, я был при нем. Мы в Харсиан-то приехали по приглашению начальника крепости, у него родилась двойня, сын и дочь, и он непременно хотел, чтобы господин Евдоким был его крестным. Он господина Евдокима так уважал, что даже захотел, чтоб он и имена детям выбрал! И вот, с утра мы все в храме были, крещение совершилось, потом обед званый был, а на другой день господин стратиг и занемог…
– А как назвали младенцев? – спросила августа.
Комит вдруг удивленно воззрился на нее, перевел глаза на императора и сказал немного растерянно:
– Феофил и Феодора.
– Так, – проговорил василевс, опять переглянувшись с женой. – И что же было дальше?
– Дальше?.. На другой день господин Евдоким пожаловался на недомогание, а к вечеру у него начался жар. Мы, конечно, всполошились, врачей позвали, те ему – питье с медом, грелку… Он вроде как на третий день уже и оправился, только слаб был и всё лежал, не вставал. Еще три дня прошло, и вот, прихожу я к нему утром, а он сидит на постели. «Подведи, – говорит, – меня к окну». Я ему помог встать, он у окна долго стоял, смотрел, вид-то красивый оттуда, он ведь в доме у начальника крепости жил… Потом опять лег в постель и попросил позвать всех, кто был в доме. И говорит нам: «Жаль, что умирать пришлось не дома, но раз уж Бог судил тут умереть, то тут меня и похороните». И так он нас, скажу, государь, ошеломил вконец. Мы ему наперебой: да как же, да что же, что он еще проживет столько и еще полстолько… А он говорит: «Нет, друзья мои, я сегодня уже покину этот мир. Прошу вас только об одном: погребите меня в военном одеянии, чтоб всё было при мне – и пояс, и меч, и всё прочее! Обещайте мне это!» Тут уж мы стали плакать… ну, и обещали ему, конечно. А он улыбнулся так светло-светло и говорит: «Не плачьте, Господь милостив, а когда-нибудь все мы свидимся. Простите мне, грешному всё, чем обидел вас, и молитесь за мою душу! А теперь оставьте меня, Христа ради!» И вот, мы его со слезами оставили, только я не утерпел, грешным делом, и у двери слушал: господин Евдоким молился вслух, но негромко, так что я слов не расслышал. А потом он сказал погромче: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой!» – и умолк. Мы еще немного подождали, вошли, а он уже преставился… Так мы его и погребли, как он завещал. Вот и всё, государь, – комит вытер слезу со щеки. – Видно, Господь за праведную жизнь забрал господина Евдокима от нас, грешных!
Когда комит ушел, императрица встала, отошла к окну и, чуть помолчав, тихо сказала:
– Он словно охранял нас… пока мы шли к нашему счастью… Он всегда был хорошим охранником, – она вздохнула и заплакала.
Император подошел к ней и обнял за плечи.
– Да. Он был праведным человеком. Думаю, ему сейчас хорошо.
…На третий день после Рождества Христова императору незадолго до обеда доложили, что эпарх просит принять его наедине.
– Государь, – сказал эпарх, – два часа назад в Артополии поймали одну агарянку, из пленных, служанку магистра оффиций. Она вдруг посреди рынка начала прорицать, и вокруг сразу столпилась куча народа, тем более, что она еще и красавица…
– И что же? Что она прорицала?
– Она говорила… Вообще-то торговцы рассказали, что всё началось с болтовни каких-то покупателей. Они вспоминали о слухах, что бродили после сражения при Анзене – мол, теперь-то нечего бояться потрясений: даже если что случится с государем, есть законный наследник… А эта агарянка вдруг бросила свою корзину, воздела руки и как закричит: «Ингер будет царствовать, Ингер!» Конечно, долго кричать ей не дали, схватили и отвели в Преторий, а господину магистру я сказал, чтоб он ее дома держал и не выпускал никуда. Но слух уже пошел, увы! Народ ведь хлебом не корми, только дай новую сплетню…
Феофил чуть нахмурился.
– Ингер? Кого она имела в виду? Не Мартинакия ли?
– Именно его, августейший! Я ее сейчас сам допросил, и она мне сказала слово в слово так: «Феодора и Михаил будут царствовать, а потом Мартинакии».
Император задумался. Опять пророчество! Разумеется, глупо было бы брать в расчет болтовню всякого прорицателя, но не стоило и вовсе пренебрегать ею: даже если всё это вранье, даже если сам Ингер ни о чем подобном не помышлял, однако слухами в будущем могли воспользоваться какие-нибудь негодяи и после смерти императора доставить неприятности его жене и сыну – Феофил не сомневался, что не доживет до совершеннолетия Михаила и Феодоре когда-нибудь придется одной нести бремя власти. Ингер был сыном Анастасия Мартинакия, человеком уважаемым, образованным и, можно сказать, вполне подходящим для ношения красных сапог: если бы кому-нибудь пришло в голову возвести его на царство, эта мысль не показалась бы безумной…
К вечеру василевс принял решение и после приема чинов приказал логофету дрома наутро взять Ингера Мартинакия под стражу, отвести в Сергие-Вакхов монастырь и постричь в монахи, после чего сразу же отправить на остров Принкипо, его семью выселить из Города в Хрисополь, а их дом обратить в монастырь. Впрочем, чтобы не показаться слишком жестоким, император велел выплачивать семье Ингера денежное пособие, достаточное для безбедной жизни и воспитания детей: у Мартинакия был сын от первой жены, рано умершей, и еще двое детей от второго брака – сын и дочь, родившаяся всего несколько месяцев назад.
Феоктист, выслушав приказ, чуть вздрогнул, и сердце его поневоле радостно стукнуло: «Все-таки есть возмездие наглецам!» – хотя логофет тут же мысленно укорил себя за злорадство. У него были свои счеты с Мартинакиями: Феоктист терпеть не мог Анастасия, который задирал его еще в то время, когда он был простым секретарем доместика экскувитов; даже получив чин патрикия и состоя на придворных должностях, Феоктист постоянно чувствовал презрение Мартинакия. То ли Анастасию была известна роль, сыгранная Феоктистом при рождественском перевороте, возведшем на трон Михаила, – а Мартинакий всегда преданно служил императору Льву, любил его и, хотя в царствование Михаила остался при дворе, особой радости по поводу смены власти не выказал, а кроме того, не одобрял мягкого отношения к иконопочитателям, – то ли великий куратор презирал патрикия за умение «донести нужные сведения всем, кому необходимо их донести», только Анастасий не упускал случая кольнуть Феоктиста острым словцом. Патрикий иной раз не мог подавить раздражение и пытался поддеть Мартинакия в ответ, но это никогда ему не удавалось: Анастасий был нечувствителен к уколам и всегда презрительно усмехался или всаживал в Феоктиста какую-нибудь еще более обидную шпильку… Между тем сын составлял предмет гордости Анастасия и делал хорошую карьеру при дворе, что Феоктиста несколько выводило из себя, тем более, что Мартинакий однажды зло посмеялся над ним, когда хранитель чернильницы за одним обедом у эпарха, слушая очередные похвальбы Анастасия успехами Ингера по службе, с некоторым раздражением сказал, что Мартинакий «всегда находит повод отметить, чем он лучше других».
