Лев задумался на несколько мгновений.
– Не знаю, – тихо ответил он. – Как-то странно, честно говоря… Не в своей тарелке. Патриарх уверяет, что этот опыт принесет мне пользу… Может, он и прав, но я с превеликим удовольствием вернулся бы на преподавательскую кафедру, она мне куда милее, чем епископская!
Кассия провела его по обители, показала храм, скрипторий, библиотеку. Монахини встречали и провожали его поклонами, но благословения не брали.
– Что ж, – сказал архиепископ, когда они с игуменьей снова стояли посреди монастырского двора, – у вас тут всё прекрасно! Сестры должны быть счастливы, – он пристально взглянул на Кассию. – А ты?
– Я тоже, – ответила она, поднимая на него глаза. – Троянская война окончена, Лев, и Одиссей прибыл на свою Итаку.
– Рад за тебя! Думаю, что плаванье государя тоже окончено, и теперь он вполне счастлив.
– Правда?.. – она несколько мгновений помолчала, точно прислушиваясь к чему-то внутри. – Это было бы прекрасно! Только я всё время думаю… о разной вере… Правда, тебе это, наверное, непонятно, – она опустила голову.
– Понятно, но я смотрю на это не так прямолинейно. Послушай, Кассия, ведь когда отец Феодор запретил поминать господина Феодота, ты сама говорила об «оттенках», о том, что невозможно всё разделить на черное и белое, всегда четко провести эту грань… Разве сейчас ты уверена в том, что научилась проводить ее?
– Не уверена, но… Всё-таки не может всё вообще быть относительным! Тем более то, что касается веры! Иначе, если логически продолжить это рассуждение, то и мученики страдали зря, и соборы собирались впустую, и православные страдали от еретиков не за истину, а… из-за «ревности не по разуму»… Разве такое может быть?! Нет, я не могу принять это! Я только могу допустить, что… что людей, искренних в своем заблуждении, если они стремятся жить по заповедям, Господь или вразумит, хотя бы перед смертью, или… или, может быть, помилует и так… Но ведь это только «может быть»! Здесь нет не только уверенности – конечно, было бы безумно нам, не стяжавшим в себе божественной любви, быть уверенными без страха! – но нет даже надежды! Что такое «может быть»? Может быть, а может и не быть… Это не та надежда, о которой говорит апостол, – не та надежда, которой мы спасены! А мне хочется, чтобы была та: «надеемся на то, чего не видим, и упованием ждем», понимаешь?
– Понимаю, – Лев помолчал. – Что тут можно сказать, кроме того, что «любовь на всё надеется и никогда не перестает»? Если мы жаждем спасения человека, то не тем ли более – Бог? Думаю, если на что мы можем надеяться твердо, так это на то, что Он слышит наши молитвы за других, а значит, есть надежда, что и услышит до конца.
Путь до Фессалоник был довольно долог и уныл, но, приехав на свою кафедру, новоиспеченный архиепископ был приятно удивлен как обилием прекрасных храмов, так и общей благоустроенностью города. Местные жители приняли его тепло – до них уже дошли о нем из столицы самые восторженные рассказы. Но особенно поразило Льва то, что в Фессалониках почти совсем не ощущалось влияние иконоборчества: хотя низко висевшие иконы из храмов были убраны, но и это не везде, а в целом народ чтил образа, как раньше, перед ними молились, возжигали лампады и свечи, рассказывали о совершавшихся от них чудесах… Нельзя сказать, что Льва это смущало или огорчало – скорее, напротив, и фессалоникийцы это быстро поняли: через несколько месяцев после приезда архиепископа они уже совсем не стеснялись обнаруживать перед ним свою любовь к иконам и веру в их чудотворность…
– И вот, – продолжал между тем диакон, – выйдя из воды, девочка на глазах у всех исцелилась, стала слышать и заговорила, и рассказала о своем сне. А в крестильне там иконы были разные, в том числе Богоматери и святого Димитрия, и девочка как закричит: «Это они!» – то есть те, кого она видела во сне. А сама она даже и не знала, кто они, и раньше никогда не слыхала о них. Вот такое чудо! И после этого пять сотен иудеев вместе с семьями тоже приняли крещение! А девочка потом всю жизнь подвизалась при этом храме.
– Замечательная история! – улыбнулся Лев. – От кого ты ее узнал, отче?
– Я прочел о ней в одной книге из храмовой библиотеки, владыка. Если угодно, я принесу ее тебе.
– Да, прошу тебя. Мне бы хотелось прочесть самому.
В Фессалониках Лев ясно понял, что иконоборчество не выживет. Оно просто не могло выжить, даже в очень мягком виде, даже со всеми оговорками и снисхождениями – слишком почитание икон уже впиталось, так сказать, в плоть и кровь простого народа, да и не только простого… Возможно, патриарх был прав, и распространение икон стало данью грубому суеверию, пережиткам язычества… Но, раз принятое и тем более оправданное догматически, оно уже не могло исчезнуть – и если его не смогли существенно поколебать даже достаточно жестокие гонения, то тем более не изживут нынешние более мягкие меры, полумеры, а то и вовсе их отсутствие… Всё чаще перед Математиком вставал вопрос: зачем понадобилось Иоанну устраивать это «крушение веры»? Теперь, после нескольких лет близкого знакомства с Грамматиком, он сознавал, что дело тут было не только в личных убеждениях «великого софиста». В чем же еще? Льву иногда хотелось спросить об этом патриарха в письме, но он подозревал, что всё равно не получит ответа…
Не прошло и года с начала пребывания архиепископа в Фессалониках, как его уже не только прославляли как подвижника и мудреца – он действительно весьма выгодно отличался от своего предшественника на кафедре аскетическим видом, спокойным характером и красивыми проповедями, – но даже стали почитать чудотворцем: причиной тому была история с посевом ячменя и пшеницы. Когда Лев прибыл в свою архиепископию, он узнал, что город и его окрестности уже несколько лет страдают от недорода, и наступившим летом повторилось то же самое. Граждане были в унынии и страхе: на горизонте явственно замаячил признак голода и всеобщей дороговизны. Тогда архиепископ успокоил народ, пообещав подсказать, когда именно нужно сеять, и осенью, действительно, посоветовал начать посев ячменя за два дня до октябрьских календ, а пшеницу – после захода Плеяд, так чтобы успеть окончить сев не позже, чем в день солнцестояния. Он даже сам выехал на близлежащие поля, бросил в землю первые зерна и благословил сеятелей. Весной всходы принялись на удивление дружно, а летом был собран такой небывалый урожай, что зерном завалили все амбары, и запасов должно было хватить на несколько лет, даже самых неурожайных. Граждане готовы были носить архиепископа на руках, «чудо умножения хлеба» посодействовало и расцвету благочестия: народ толпами валил слушать проповеди Философа, а на улицах при встрече почти каждый приветствовал его низким поклоном и норовил взять благословение.
«Я воочию увидел, – писал Лев патриарху, – что наука в глазах простого народа поистине предстает как дар чудотворения. Я почти никого, кроме близких знакомых и сослужителей, не пытался уверить в том, что указал время посева, сообразуясь исключительно с расположением звезд и их возможным влиянием, поскольку мне всё равно не поверили бы: даже мои иподиаконы, как я узнал, считают, что я приписал звездам собственную прозорливость по смирению! Признаться, я чувствую себя неуютно, встречая теперь везде такой почет, к которому я, право же, не привык, тем более, что я его вовсе не заслуживаю. С другой стороны, меня печалит мысль о том, насколько люди ленивы: вместо того, чтобы упражнять ум в поисках наилучших разрешений возникающих трудностей, они вопиют к небу и ждут чудес… Я вознамерился сказать проповедь, основанную на мысли Великого Василия, что Бог не даровал человеку ничего такого, что Он дал бессловесным – когтей, перьев, мехового покрова, готовой пищи, – и извел его на свет нагим потому, что “взамен всего дал ему ум, которым изобретены деятельные искусства: домостроительство, ткачество, земледелие, кузнечество, – и душа недостающее для тела восполняет посредством ума”. Так и вижу, святейший, как по губам твоим пробегает ироническая улыбка. Конечно, я предвижу, что мое слово не возымеет должного действия, но, по крайней мере, душа моя будет покойна при мысли, что я исполнил свой долг…»
