– Да кому же придет в голову прогонять такого ученого и благочестивого мужа, украшение кафедры и всей вселенной!
Мануил выразился более осторожно:
– Разумеется, августейший, если только не возникнет каких-нибудь… гм… непредвиденных обстоятельств…
Феодора повернулась к дяде:
– Что ты имеешь в виду?
– Э… Всякое может быть, государыня… Всем нам известна склонность в народе… по крайней мере, в определенной его части, к почитанию икон…
Императрица нахмурилась, но ничего не сказала. Варда пожал плечами:
– Конечно, какие-то выступления иконопоклонников могут произойти, но… в любом случае мы не должны идти на поводу у толпы! Вообще же мне представляется, что главным в наших действиях должно быть одно: сохранить мир в государстве и обеспечить августейшему Михаилу безмятежное возрастание, наилучшее воспитание и спокойное и долгое царствование!
– Да, – сказал император. – И я прошу всех вас сделать всё возможное для этого.
– Мы сделаем всё, что можем, августейший! – с жаром сказал Мануил. – Обещаем и клянемся!
– Хорошо, благодарю вас, – Феофил на несколько мгновений закрыл глаза, он был утомлен разговором. – Теперь оставьте меня.
Все простились и ушли, одна Феодора осталась и села у изголовья мужа.
– Почему ты заговорил об изгнании Иоанна? – спросила она.
– Известно, что иконопоклонники уже делят кафедру, – усмехнулся Феофил. – Они предполагают, что после моей смерти смогут отыграться.
Императрица помолчала и тихо проговорила:
– Отыграться на патриархе я не позволю им в любом случае!
– Я знаю, – император улыбнулся. – Но твои будущие помощники должны были узнать мою волю.
После Рождества Феофилу стало хуже. Казалось, почти вся жизнь вытекла из него вместе с содержимым желудка и скоро душе уже не в чем будет держаться. Все, кто еще не так давно видел его цветущим и полным сил, сейчас без слез не могли смотреть на то, что осталось от некогда красивого и крепкого тела… К Богоявлению император перебрался из построенного им триклина Кариан, где жил от зимнего солнцеворота до весеннего равноденствия, во дворец Магнавры и на самый праздник, причастившись из рук патриарха и немного отдохнув, приказал нести себя прямо на золоченом ложе в тронный зал. Там его уже ожидал весь Синклит, военачальники и прочие придворные – император хотел произнести перед ними прощальную речь. Кувикуларии помогли ему приподняться и сесть на ложе, и он, часто останавливаясь и переводя дыхание, сказал:
– Кто-нибудь другой в такой болезни и буре с плачем представил бы и цветущий возраст, и то великое счастье, из-за которых зависть, издавна страшно на меня нападавшая, ныне смотрит на меня с вожделением и уносит от людей. Я же, предвидя вдовство моей жены, несчастье и сиротство сына, утрату для моих служителей, воспитанных в прекрасных нравах и верованиях, для Синклита и моих советников, рыдаю, о вы, предстоящие здесь ныне, и горько плачу, покидая вас, привыкших ко мне и кротких, отходя к неведомой мне жизни и совсем не зная, что мне встретится там вместо оставленной здесь славы. Но вспоминайте мои слова, которых вы отныне больше не услышите. Если они и бывали суровы, то ради общего благоприличия и пользы. Будьте же благорасположены после моей смерти к моему сыну и жене, твердо помня, что, каков каждый будет к своему ближнему, таковое и сам встретит в будущей жизни.
К концу речи присутствовавшие вытирали слезы, а иные плакали в голос, никого не стыдясь. Когда император умолк и опять опустился на ложе, все наперебой стали уверять его в преданности и обещали верно служить маленькому Михаилу и его матери. Когда все разошлись, императора унесли в его покои. Императрица, не в силах более сдерживаться, с плачем покинула залу, поддерживаемая кувикулариями, сделав знак Варде, чтобы он пока подежурил в покоях василевса. Вновь оказавшись в своей спальне, Феофил попросил пить, и Варда поднес ему питье в серебряной чаше. Император отпил немного и снова уронил голову на подушку.
– Варда, как тебе моя речь? – тихо спросил он. – Как будто бы неплохо получилось, а? – он слабо улыбнулся. – Всех разжалобил… Теперь уже что Бог даст, а я сделал всё, что от меня зависело!
– Да, государь… Ох, августейший!
– Охай, не охай, а умирать всем приходится… Сократ говорил, что большинство правителей бездарны и невежественны, поскольку им некогда заниматься философией, а потому нет существенной разницы между пастухом овец и «пастырем народов»: «пастырь, учредивший свой загон на холме за прочной стеной, по недостатку досуга неизбежно бывает ничуть не менее дик и необразован, чем те пастухи»… Я старался по мере сил жить так, чтобы обо мне нельзя было сказать такого… А теперь, как сказал Октавиан Август, «коль хорошо сыграли мы, похлопайте и проводите добрым нас напутствием»… Хорошо я сыграл комедию жизни, Варда, как ты думаешь?
– О, государь!
– Я тоже думаю, что неплохо…
«И в ней еще осталась не доигранной одна сцена, – подумал он и закрыл глаза. – Хоть и с оговорками, я, слава Богу, могу сказать на прощание Феодоре: “Помни, как жили мы вместе!” – подумал он. – Но мне есть, и кому сказать: “Живи и прощай!”…»
Когда императрица пришла и села у изголовья, а Варда ушел, Феофил сделал знак кувикулариям тоже выйти, взглянул на жену и тихо сказал:
– Я должен повидаться с Кассией.
Императрица чуть вздрогнула.
– Что ж, вели позвать ее сюда. Разве я могу запретить тебе? – она улыбнулась.
– Не можешь, но я хочу, чтобы ты не была против.
– Я не против, Феофил, – она посмотрела в глаза мужу. – Ты имеешь право на эту встречу. И… она тоже.
– Не могу простить себе, что так поздно понял, как сильно ты любишь меня, моя августа.
Едва высохшие слезы опять заблестели в ее глазах.
– Не обвиняй себя, не надо! Всё было так, как и должно было быть, оно не могло быть иначе, ведь и я тебя тоже не понимала!
– Всё же я мог бы сделать твою жизнь гораздо счастливее… А сейчас уже поздно.
– Нет!.. Не говори так! И потом, ведь не всё кончается с этой жизнью!
– Да, но там будет уже другое… А здесь я мог бы дать тебе больше.
Она взяла его за руку и тихо сказала, глядя ему в глаза:
– Феофил, послушай. Ты помог мне так много понять в жизни, изменить себя и свои взгляды на мир, стать такой, какой я стала и какой ты меня любишь. Я не хочу знать, что могло бы быть, если бы дело обернулось иначе, и думать об этом не хочу. И главное, я не хочу, чтобы ты об этом теперь думал и из-за этого терзался! Ты сделал меня самой счастливой женщиной на свете, и если б можно было всё вернуть назад, я бы не выбрала ничего другого! Ты мне веришь?
– Верю, – он сжал ее руку. – Не плачь, любовь моя.
На другой день, ближе к полудню, во врата маленькой обители в долине Ликоса постучали. Привратница отворила окошечко и увидела двух всадников в одежде кандидатов и колесницу, запряженную парой белых мулов в пурпурной сбруе, отделанной золотом и жемчугом.
