– Вот как? – на лице императора отразилось волнение. – Это очень кстати… Нельзя ли позвать ее? Я хотел бы сказать ей несколько слов.
– Да, государь, конечно!
Евфимия робко вошла в императорскую спальню и остановилась у двери. Кассия чуть подтолкнула ее в спину, а сама осталась стоять у входа. Евфимия приблизилась к ложу василевса и упала в земном поклоне.
– Здравствуй, государь! – сказала она, поднявшись.
– Здравствуй, Евфимия. Подойди ближе, – она подошла к самому изголовью, и император продолжал очень тихо, чтобы слышала только девушка. – Хорошо, что ты оказалась здесь. Я так виноват перед тобой! Прости меня.
– Я… – от волнения Евфимия не сразу смогла ответить. – Я никогда… не сердилась, государь! Я сама была виновата во всем! Ведь ты тогда… честно предложил мне выбрать…
– Да разве ты могла бы выбрать иначе? – прошептал император. – Ты так невинна, что даже не понимаешь, с каким жестоким расчетом я поступил тогда с тобой! Ладно, не будем сейчас об этом. Я рад, что мы повидались… и что ты не держишь зла на меня… Мать Кассия сказала, что ты нашла свой путь. Это правда? Ты счастлива?
– Да, государь. Очень! Сначала мне было тяжело… но матушка Кассия так помогла мне! Конечно, если б не она, не знаю, как бы я… справилась…
– Да, матушка у вас хорошая, лучше и пожелать нельзя, – улыбнулся Феофил. – Что ж, Евфимия, да поможет тебе Бог! Молись за меня… И прощай.
У монахини задрожали губы, она опустила глаза, потом вновь взглянула на василевса и прошептала:
– Я… не могу сказать тебе «прощай», государь! Я могу только сказать: до встречи!
Тут она не выдержала, склонилась, на миг прижалась губами к лежавшей поверх одеяла руке Феофила и, повернувшись, почти бегом вышла из покоя, низко опустив голову.
– Береги эту девочку, Кассия, – сказал император, когда игуменья снова подошла. – Ей всё еще нелегко… До чего же невыносимо, когда за твои ошибки приходится платить другим! – вырвалось у него.
– Да, невыносимо, – ответила Кассия, бледнея. – И я не меньше виновата перед ней, чем ты, государь. Но я сделаю для нее всё возможное!
– Сделай, прошу тебя. А невозможное… пусть сделает Бог!
– Да, – кивнула игуменья, и в глазах ее вновь заблестели слезы.
Император несколько мгновений молча смотрел на нее.
– Я должен рассказать тебе одну вещь, Кассия… Тогда, в твоей келье… Знаешь, почему я отпустил тебя? Ты сказала потом, что я лучше тебя… Думаешь, я удержался сам? Нет. Это Богоматерь удержала меня!
– Богоматерь?
– Да. Меня уже ничто не могло сдержать… Но случайно я взглянул на ту икону у тебя в келье… И это было… не знаю, что… Как ожог… Я ощутил, что Она – тут… Она, Богоматерь! Что Она видит всё это! И тогда я отпустил тебя. Так Она меня удержала…
Игуменья упала на колени, точно у нее подкосились ноги. От волнения она не могла ничего сказать. Время словно бы остановилось.
– Она удержала нас, – проговорила, наконец, Кассия. – Феофил, разве ты не понимаешь, что это значило, что это значит? Божия Матерь хранила тебя, и… Она ждет… Еще не поздно…
– Не поздно покаяться? – император усмехнулся. – Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Но я не могу смотреть на жизнь… так упрощенно! Думаешь, меня никогда не посещали сомнения? Посещали, Кассия, и я размышлял о том, за что я терпел поражения на войне… и другие скорби… Допустим – допустим! – я признал бы, что иконы достойны поклонения, что я заблуждался. Но я никогда не призна́ю – никогда, понимаешь? – что всё это время причащался «пищи демонов»… Ведь так, кажется, ваш Феодор Студит называл наше причастие? Твой духовный наставник… Ты с ним согласна, скажи-ка, Кассия? Ты тоже думаешь, что я всё это время был в общении с демонами и был причастником «трапезы бесовской»? Что мои дети и родственники, умершие вне общения с вами, попали в ад? Что Иоанн – не патриарх и не служитель Божий, а «бесоначальник» и «колдун»? Что когда он вытаскивал меня из внутренних ям и тупиков, это всё была не Божья милость, а прельщение? Впрочем, ведь ты и сама воспользовалась его духовными советами! А какие же духовные советы могут быть у человека, не причастного Духу Божию?
Пока он говорил, Кассия всё больше бледнела, а император между тем заметно разгорячился: на его щеках показался румянец, и словно какая-то сила появились в полумертвом теле.
– Я… не считаю Иоанна «бесоначальником», – тихо проговорила игуменья после небольшого молчания и поднялась с колен. – И не думаю, что ты был в общении… с бесами…
– Как же тогда ты разрешишь это противоречие? Если Иоанн, я, вообще наши единоверцы… кстати, и преосвященный Лев… твой давний друг, не так ли? Так вот, если мы всё же не оставлены Богом и причастны Духу, а твои единоверцы учат, что мы Ему не причастны, что мы богохульники и богопротивники… то логически здесь может быть одно из двух: или мы не еретики, а значит, каяться мне не в чем; или ты сама не знаешь, что говоришь, и не веришь в то, что проповедуешь. Как же ты хочешь убедить меня в том, в чем ты сама до сих пор не разобралась?
Кассия опустила взгляд, на ее лице отразилось страдание. Император смотрел на нее и думал: «Вот опять, как и двадцать лет назад, я ставлю ее перед неразрешимым выбором! Даже теперь более неразрешимым, чем тогда…» Он вспомнил свой разговор с Грамматиком, когда Иоанн сказал, что, если б на выборе невесты между ними стояли одни догматы, без призвания к монашеству, Кассия выбрала бы иначе… И вот, сейчас она, по сути, должна сделать именно такой выбор: или догматы – или вечное расставание!
«Не сможешь ты отправить меня в ад ради своих догматов! – думал василевс, глядя на ту, которую так долго и отчаянно любил. – И в этом – вся наша жизнь!.. Неразрешимая борьба… Единое и иное… И нет ни иного без единого, ни единого без иного… Столько лет мы с Феодорой жили, как противоборствующие противоположности, а на самом деле просто не знали о своем единстве… Что ж, для симметрии было бы логично, если б у меня с Кассией было кажущееся единство двоих, на самом деле просто не знавших о своей противоположности… Только противоположности здесь нет, а в жизни не всегда есть логика и симметрия… по крайней мере, понятные нам…»
Внезапно он ощутил невыносимую усталость, которая враз придавила его к постели и отняла желание обсуждать дальше все эти неразрешимые противоречия. «В конце концов, какая разница? – вяло подумал он. – Я уже труп… На точку зрения студитов или Мефодия я не встану никогда, так что́ тут еще обсуждать? Зачем я ее терзаю?.. Неужели из мести за годы, потраченные на “бесполезный” платонизм?!..»
Кассия подняла на него глаза.
– Государь, вспомни историю сотника Корнилия. Он был так благочестив, что Господь даже послал к нему Своего ангела! Но хотя Бог слышал его молитвы, ангел всё-таки велел Корнилию пригласить Петра, чтобы услышать спасительное слово. Думаю, так и с тобой, и с твоими единоверцами… Ведь мы не можем сказать, что если б Корнилий умер, например, не дождавшись прихода Петра, он не спасся бы! И даже если бы он умер до того, как к нему был послан ангел… Он жил благочестиво в той вере, какую знал, и если б у него не было возможности узнать о том, чего ему не хватало, разве осудили бы его за это? Но есть разница между человеком, который не пренебрегал верой, а просто не мог узнать или не успел задуматься о каких-то догматах, и человеком, который знал и задумывался… И в последнем случае тоже есть много разных… оттенков… Разве мы можем тут рассудить?! Это дело Божие, а не наше! Я хочу убедить тебя не потому, что думаю, будто все твои единоверцы непременно погибли или погибнут – я этого не знаю! – а потому, что мне хочется, чтобы ты принял истину в ее полноте, государь! Разве это плохое желание? И конечно… я боюсь за твою вечную участь – но опять же именно потому, что не знаю, какой она может быть! Разве ты не простишь мне такой страх? – она улыбнулась сквозь слезы, снова застилавшие ей глаза.
