«И се, даровал тебе Бог всех плывущих с тобою»… Значит, это был самообман?.. Нет, просто она недостойна, чтобы ее молитва была услышана…
«Господи, не ради моих молитв, но по единой милости Твоей!..»
Снег повисал на ресницах, таял на губах. Мокрый и холодный – такой же холодный, как страх, сжимавший ее сердце с того самого момента, как она простилась с императором…
Игуменья вошла в нартекс и вытерла ноги о шерстяной коврик. Она пришла чуть раньше: в било ударили только что, и сестра Марфа, возжигавшая лампады, еще не обошла храм. Здесь было теплее, чем на улице, но не намного. Какая-то сестра молилась, стоя на коленях слева, почти под самым окном. Евфимия! «Где двое или трое собраны во имя Мое…» Неужели Бог не услышит? Ведь не только они двое молятся за государя, а еще множество людей!.. Евфимия подняла голову и посмотрела на игуменью, в ее глазах стоял тот же вопрос: неужели не услышит?.. «Это жестоко! – мелькнула у Кассии мысль. – Хотя в этом виноваты мы сами, должно быть… У нас мало веры!..» Но надо было взять себя в руки: в храм начинали собираться сестры. Наступала память святителей Александрийских Афанасия и Кирилла, которые всю жизнь боролись за православие, обличали еретиков и увещевали не общаться с ними… А накануне была память преподобного Антония Великого… Антония, называвшего современную ему арианскую ересь бесовским учением и завещавшего перед смертью не иметь никакого общения с еретиками… Антония, которому Бог на его вопросы по поводу странностей промысла о разных людях сказал только: «Себе внимай!»
«Я всё равно не смогу найти никаких ответов, по крайней мере, сейчас, – подумала Кассия. – Сейчас можно только молиться. Больше нам ничего не осталось!» – и она пошла на свое место, чтобы подать возглас к началу вечерни. Служба началась, сестры запели псалом, но игуменья не слушала. «Господи, помиловавший разбойника, в одиннадцатый час пришедшего к Тебе! – молилась она. – Не попусти погибнуть рабу Твоему! Приведи его на покаяние, хоть в последний час…»
Снег покрывал тонким слоем улицы и крыши и тут же таял, стекая слезами с мокрой черепицы…
«Господи! – молился патриарх в алтаре храма Святой Ирины, где тоже шла вечерня. – Разреши его сомнения и прими его в царство Твое вечное!»
На Город упала тьма, похолодало, ветер усилился. Снег стал колючим, хлестал в оконные стекла, острой крупой сыпал на крыши, забивал водостоки.
– Господи! – шептала при тусклом мерцании светильника вдова, которую император защитил от несправедливости препозита Никифора, – Государь умирает… Будь же милостив к нему, как и он был милостив к моему смирению!..
Снег залетал в портики, загоняя вглубь бездомных и нищих, заставляя их жаться друг к другу, делиться последними корками хлеба и пускать по кругу потертый мех с дешевым вином, по вкусу напоминавшим уксус.
– Господи, Иисусе Христе! – причитали нищие в портике у Влахернской церкви. – Беда-то какая с государем! Слышно, совсем плох, помирает! Горе-то какое, лишаемся мы кормильца! Сколько мы от него добра видели, кого только он не одаривал медяками, кому только не подавал! А уж как справедлив был, скольких защитил от судей неправедных, от притеснителей злых! Господи милостивый, прими его в Свое царство, как обещал милостивым!..
После полуночи ветер утих, снег пошел легкими хлопьями, кружил над Городом, пушисто ложился на обледенелые улицы и крыши…
Феофилу за последние несколько дней резко стало хуже, боли в печени усилились так, что он порой уже не мог сдержать стонов, а иногда начинал задыхаться; есть он больше не мог, только выпивал немного травяного настоя. Все понимали, что это конец. Однако император был в сознании, лишь иногда бредил. Феодора почти не покидала его спальной, сидела рядом и во время приступов держала его за руку, словно надеясь таким образом взять часть боли на себя.
Приводили детей, и Феофил благословил всех, клал руку на голову каждой дочери и молился про себя. Девочки все были притихшие и печальные, даже Пульхерия теперь догадывалась о том, что происходит. Сына император попросил поднести к нему, поцеловал в лоб, благословил, а когда мальчика снова поставили на пол у кровати, некоторое время молча смотрел на него с грустной улыбкой. Михаил глядел на него серьезно и чуть вопросительно.
– Папа, а почему ты всё лежишь?
– Устал от жизни, – ответил император. – Но скоро отдохну… может быть.
Патриарх приходил после Богоявления еще дважды и причащал умирающего. С последним приобщением Феофилу как будто полегчало, он стал больше и покойнее спать, и Феодора тоже смогла немного отдохнуть – засыпала, сидя в кресле у изголовья мужа. Впрочем, сон ее был беспокоен: она боялась, что Феофил может уйти без нее.
Но этим вечером она не спала, потому что император с самого утра сильно мучился, бредил, не смог даже выпить настой из трав – его вытошнило, а потом что-то странное случилось со ртом: губы стали пухнуть и к вечеру Феофил уже не мог их сомкнуть, язык тоже распух и не помещался во рту… Зрелище было ужасным; императрица велела больше никого не пускать в спальню, кроме врачей, назначенных василевсом регентов и самых приближенных кувикулариев, а патриарху послала передать, что причастить императора, по-видимому, больше не удастся. Феодора сидела, держала мужа за руку, плакала и молилась: «Господи, пощади его!»
Феофила мучили кошмары. То невиданные черные звери с горящими глазами бросались на него, то его преследовали арабы на конях, а он убегал от них, продираясь сквозь колючий кустарник, который рвал одежду и впивался иголками в тело… Он добегал до края глубокой пропасти, где клокотала огненная река, а на другой берег можно было перейти только по веревке вроде той, по какой кровельщик прошел от крыши Великой церкви к статуе Юстиниана. Феофил ступал на веревку, но, кое-как дойдя до середины, терял равновесие и падал вниз, в огненный поток… Он кричал – и приходил в себя, но не мог ухватиться за уплывавшую от него действительность и снова погружался в тот же бредовый кошмар…
К полуночи Феодору охватило отчаяние. Она уже не могла молиться, только смотрела на Феофила, разрываясь от боли. Когда он начинал метаться, стонать и вскрикивать, открывал глаза и смотрел на нее мутным взглядом, она сжимала его руку, повторяя: «Я здесь, здесь!» – но он не узнавал ее и снова уплывал в свой бред. И каждый раз она с ужасом думала, что, может быть, он уплыл навсегда и больше не вернется, что сейчас дыхание остановится и всё будет кончено…
Она мучительно пыталась понять, не совершила ли ошибки, прогнав накануне доместика схол, когда тот пришел с намерением призвать Феофила к покаянию в иконоборчестве. Впрочем, его решительность быстро улетучилась, когда августа напустилась на дядю с криком:
– Оставь его в покое! И меня! Уходи! Убирайся со своими проповедями! – казалось, еще немного, и она затопает на Мануила ногами.
Когда испуганный и растерянный доместик покинул комнату, Феодора заплакала. Феофил, открыв глаза, спросил еле слышно:
– Что… случилось? На кого… ты кричала?
В этот миг у нее мелькнула мысль заговорить с ним об иконах – но она не заговорила.
