– Да, государыня, – согласно кивнул Георгий, игумен одного Митиленского монастыря, – мы благодарны тебе… и твоему царственному супругу… за благодеяния, которые ты оказала и еще хочешь оказать нам, но, боюсь, мы не вправе исполнить твою просьбу.
Лазарь угрюмо взглянул на чаши с номисмами и глухо проговорил:
– Пожертвования – дело доброе, но вряд ли Бог предпочтет еретическое безумие нашим страданиям за Его образ!
Николай Студит тоже хотел что-то сказать, но тут подал голос иеромонах Симеон. Митиленец родом, брат игумена Георгия, в свое время он был сослан в связи с делом о пророчестве, которое распространяли архиепископы Евфимий и Иосиф. Хотя Сардский владыка никого не выдал, однако после его смерти Симеон выдал себя сам: сначала попал в тюрьму Претория за то, что открыто порицал императора и пытался подвигнуть живших в Константинополе православных на публичные выступления против власти, а потом, поскольку и в тюрьме умудрялся сеять возмущение, был по приказу эпарха бичеван и, с одобрения василевса, сослан на Афусию, где и жил до кончины Феофила.
– Да как же можно, братия, принимать деньги от гонителя веры?! – возмущенно воскликнул старец. – Серебро его с ним да будет в погибель! Нет ему части или жребия с благочестивыми и православными, святотатцу и богоборцу. Ведь он был врагом Божиим, и совершенно ясно, что таким он и умер!
Слова Симеона подействовали на присутствовавших подобно удару грома: все точно потеряли дар речи, однако, по лицам Георгия, Иоанна и Илариона было заметно, что суровость старца им куда ближе, чем более дипломатичные речи Мефодия. Сам же Хинолаккский игумен растерялся и в первый момент не нашел слов, чтобы как-то поправить положение. Это молчание иконопочитателей было истолковано августой как знак согласия. Феодора сумела скрыть раздражение, вызванное ответами Мефодия и Георгия, была готова простить Лазаря, памятуя его прижженные руки, но теперь вышла из себя. Она поднялась с трона, и глаза ее засверкали таким гневом, что испугался даже меланхоличный Петрона.
– Если вам так думается, идите прочь от меня! А я, как приняла и научилась от свекра и от мужа, так и буду царствовать и управлять. Вот увидите! – августа повернулась к эпарху. – Выведи их вон отсюда, и чтоб духу их не было в Городе! – и, не дожидаясь ни от кого ответа, она стремительно покинула залу.
От этого скандала при дворе не могли опомниться несколько дней. Императрица решительно заявила, что больше не хочет не только видеть «этих бесчеловечных иконопочитателей», но даже слышать ничего о них не желает. Мануил ходил, как в воду опущенный, Феоктист был хмур и задумчив. Сестры августы были потрясены. Каломария сказала, что покойный Арсавир был прав, говоря, что «иконопоклонники это стадо твердолобых баранов», и она раскаивается в своих прежних симпатиях к Мефодию. София вздыхала, вспоминала мужа, о котором не было никаких известий, и задумывалась о том, что иконопочитатели, пожалуй, и о нем тоже не станут молиться – ведь Константин как попал в руки агарян иконоборцем, так, очевидно, им и оставался, если был еще жив. Ирина сначала поссорилась с мужем – к немалому изумлению всех домочадцев, она накричала на него, обвиняя в том, что это он «всё подстроил вместе с дядей», потому что им «неймется, хотя и так теперь всем желающим можно хоть вместо одежды иконами обложиться», и что ему не жаль ни Феодору, ни Феофила, – а потом впала в уныние, целыми днями сидела в своих покоях и ни с кем не общалась. Сам Сергий недоумевал, как исправить положение, советовался с Мануилом, но тот только вздыхал и даже один раз обмолвился, что ему «лучше уж было бы умереть четыре года назад, чем дожить до всего этого безобразия». Варда несколько расстроился, хотя держал себя в руках. Только Петрона был, как всегда, меланхоличен и равнодушен.
– Экая невидаль, в самом деле! – сказал он. – Ничего нового мы не узнали. Как будто от этих монахов можно было ожидать чего-то еще!
Иконопочитатели были поражены не меньше. Эпарх действительно предписал им немедленно покинуть Константинополь, и они уплыли в Халкидон, по дороге бурно обсуждая происшедшее. Симеон стоял на своем и говорил, что «кто-то же должен был сказать им всем там правду, а то они, похоже, думают, что догматы это шутка». Остальные исповедники не одобряли резкости собрата и сожалели о том, что переговоры с императрицей сорваны, однако по сути были всё же согласны с Симеоном – они не верили, чтобы император мог изменить перед смертью взгляды на иконопочитание.
– Скорее всего, это выдумка императрицы, или она просто внушила сама себе то, во что ей хотелось поверить, – сказал Далматский игумен.
– Даже если и не выдумка, – отозвался игумен Иоанн, – всё равно император не покаялся перед священником и не принял православное причастие, а потому как можно в Церкви молиться за него? Это было бы противно правилам!
– Да, – согласился Георгий, – не нелепо ли это будет, если мы, столько лет страдая ради торжества веры, закончим тем, что предадим церковные правила ради того, чтобы получить для служения храмы? Ведь мы покинули их, чтобы страдать за благочестие и ни в чем не уступить противникам!
Только Мефодий отмалчивался. Перед его мысленным взором снова и снова вставала беседа с покойным императором. «Истинные догматы дают возможность спастись», – сказал ему тогда игумен… Что означали слова августы: «Перед самой смертью государь сожалел о том, что притеснял вас»? Сожалеть можно по-разному… Раскаялся ли он в своей ереси или просто в чрезмерной суровости по отношению к противникам? «Поговорить бы с августейшей! – думал игумен. – Да только захочет ли она теперь с нами когда-нибудь говорить?..»
– Послушай, отче, – обратился он к Симеону, когда все, наконец, высказали свое мнение о происшедшем и умолкли, – прости меня, но твоя выходка, по-моему, была совершенно неуместна. Следовало бы спросить у государыни, в чем именно состояло сожаление императора о прежних его делах. В конце концов, мы знаем множество примеров того, как грешники каялись перед самой смертью и Бог прощал их. Ты же оскорбил августу, сорвал переговоры, и теперь вообще неизвестно, что будет с нами и с Церковью. Суди сам, насколько разумно ты поступил!
Старец упрямо затряс головой:
– Вполне разумно! А вот ты, отче, меня удивляешь! Не тебя ли более всего морили по темницам покойный император и его отец, а ты взялся защищать их? Развесил уши перед августой! Да она теперь тебе наговорит, чего хочешь, даже что ее муж тайно иконы почитал, разве это проверишь! Ей бы покаяться самой, ведь она тоже до сих пор у этого колдуна причащается, а она… деньги нам предлагает! «Ужаснись, небо, восстени, земля», до чего мы дожили, по грехам нашим! Неужели ты теперь продашь нашу веру за горстку золотых монет?!
Остальные исповедники, когда узнали о случившемся во дворце, тоже выказали, кто более, кто менее, сочувствие Симеону: мало кто верил, что император принял иконы перед смертью, и в любом случае большинство считало, что поминать его как православного невозможно, даже если он и пожалел о содеянном.
– Отец Феодор всегда говорил, что кто с каким причастием умер, тот с таким и останется, – сказал игумен Навкратий. – Мы не можем поминать в Церкви того, кто отошел из жизни без присоединения к православным. Единственное, что тут возможно, это молиться за государя келейно, предоставив окончательный суд о нем Богу.
