– Да, только их будет испытывать Бог, а не отец Мефодий и его друзья! – сказал императрица с некоторым сарказмом. – У меня, знаешь, такое впечатление возникает, что… Я вот их просила простить Феофила потому, что им как священникам дана такая власть от Бога, а они вроде бы смиренно отрекались и говорили, что их власть ограничена. Да, конечно! Когда речь идет о молитве за их гонителей и о прощении врагов, то они говорят, что их власть ограничена, а вот когда речь идет об осуждении тех же самых гонителей, они смело ставят себя прямо на место Бога и отправляют своих врагов в погибель, как будто суд Господень им уже доподлинно известен! – Феодора прижала руку к груди и немного помолчала, пытаясь успокоиться. – И что теперь? Если я опять пойду на переговоры с ними, а они опять заведут свои песни про вечную погибель… Они извиняются за несдержанность!.. Да, может, они и будут вести себя сдержаннее, но думать-то они всё равно будут то же самое! И что – мне соглашаться с ними?!
– Вообще-то, государыня… гм… отчасти с иконопочитателями можно и согласиться, когда они говорят об иконоборцах, не называя имен: ведь некоторые иконоборцы действительно попали в ад, я в этом нисколько не сомневаюсь.
– А некоторые не попали, и значит, почему бы сейчас тебе не согласиться со мной? – насмешливо сказала императрица. – Кажется, это называется на философском языке диалектикой… По всему видно, что и мне теперь надо учиться… этой игре… Только мне противно, Феоктист! Потому что на обычном языке это называется двуличием и ложью!
– Осмелюсь возразить, государыня: никакой лжи тут нет. Ты думаешь, что диалектики занимаются тем, что называют черное белым и наоборот, но это совсем не так. В здешнем мире нет ни чисто черного, ни чисто белого цвета. Всегда есть какие-то, так сказать, оттенки. А если существуют оттенки, то можно, говоря о предмете, выделять то один цвет, входящий в его окраску, то другой. Мне думается, это вполне правомерно, если есть в том необходимость. Например, августейшая, я могу сказать, что мы верим «в единого Бога, в Троице поклоняемого», или просто: «в единого Бога». И в том, и в другом случае я скажу правду. Но если я скажу это, допустим, перед враждебным ко мне агарянином, то первое высказывание может побудить его к действиям против меня, а услышав второе, он, возможно, примет меня за единоверца. Если моя цель – не обращение агарянина в нашу веру, а, например, торговая сделка, то зачем мне ссориться с ним? Не лучше ли при случае употребить второе высказывание, а не первое?
– Действительно, это логично, – императрица взглянула на логофета с интересом, ненадолго задумалась и улыбнулась. – Как-то в молодости я решала один вопрос в таком роде, и брат сказал, что, «начав лицемерить в столь юном возрасте», к двадцати пяти годам я «превзойду всех фарисеев»… Ну вот, не к двадцати пяти, так к сорока мне, похоже, действительно придется преуспеть на этом поприще… Только я не уверена, что из этого что-нибудь выйдет. Святейший сказал мне, что иконопочитатели непременно потребуют удалить его с кафедры… Вот, кстати, не в этом ли состоят те условия, о которых Мефодий хочет говорить со мной? А мы ведь дали обещание Феофилу не делать этого!
Феоктист подумал несколько мгновений.
– Но ведь это не единственное, что мы обещали августейшему, – заметил он.
– Не единственное. Конечно, больше всего он беспокоился о сыне…
– В этом и заключен ответ на твои сомнения, государыня. Коль скоро будет невозможно обеспечить мирное царствования вашего августейшего сына иначе, чем через нарушения каких-то иных обещаний, думаю, разумно допустить нарушение менее существенного, чтобы достигнуть главнейшего.
Феодора чуть приподняла брови.
– Хм… Интересное рассуждение!.. Вот что, Феоктист, я сейчас погуляю с Михаилом, уложу его спать, а потом пошлю за тобой, и мы еще побеседуем… Поучишь меня дальше… играть в кости!
12. Сделка
Благочестие – это некое искусство торговли между людьми и богами.
(Платон, «Евтифрон»)
Императрица встретилась с игуменом Мефодием спустя неделю в одном из помещений Магнаврского дворца. Игумен поблагодарил ее за согласие принять его и еще раз извинился за «неразумное поведение» Симеона.
– Хорошо, не будем больше об этом, – сказала Феодора. – Но что же, господин Мефодий, вы изменили свой взгляд на мою просьбу?
– К сожалению, государыня, она не так легка для исполнения, как это тебе представляется… Но сначала, если ты позволишь, августейшая, я бы хотел задать тебе один вопрос.
– Я слушаю.
– Что ты имела в виду, когда сказала, что государь перед смертью сожалел о содеянном против нас? Жалел ли он просто о том, что слишком сурово гнал православных… или о чем-то еще?
Императрица посмотрела в глаза игумену.
– Да, и о чем-то еще. Я хотела рассказать вам об этом, но решила начать с рассказа о том, во что, как мне казалось, вам легче будет поверить – о его просьбе облегчить вашу участь. Но вы не только не поверили, но сказали то, что сказали… Конечно, вы бы тем более не поверили, если б я рассказала еще и о другом!.. Право, не знаю, сто́ит ли теперь говорить об этом.
– Я не могу настаивать, государыня, – тихо сказал Мефодий. – Но могу обещать, что не оскорблю твоих чувств к покойному государю.
Феодора помолчала, глубоко вздохнула и рассказала о чуде с энколпием и о том, что после него император искренне обратился к иконопочитанию. К концу рассказал голос ее прерывался, а в глазах стояли слезы.
– Икона до самой смерти лежала рядом с ним на подушке. И в ту ночь, когда он умер… он попросил меня поднести ему образ, поцеловал его и сказал: «Господи, прими меня, грешного!» – и скончался… И у него было такое спокойное и светлое лицо… А вы… говорите… что он умер «врагом Божиим» и «святотатцем»… Как я могу такое слушать?!
Она резко поднялась и отошла к окну. Мефодий тоже встал и попытался собраться с мыслями. Он был глубоко поражен рассказом императрицы и поверил ей сразу и безусловно – но как убедить других, что это правда?..
– Августейшая, – сказал он, наконец, – я очень рад, что государь перед смертью обратился к истинной вере. Это великое чудо Божие! Но… ведь ты не приглашала к нему православного священника для причастия?
Августа обернулась и пристально посмотрела в лицо Мефодию: похоже, он действительно обрадовался услышанному, был потрясен, даже растроган, и говорил искренне. «Хоть один христианин среди них, похоже, нашелся! – подумала она. – Впрочем, я еще погляжу сейчас, что ты скажешь, отче…»
– Нет, не приглашала, – ответила она. – Сказать честно, мне не пришло это в голову тогда. А государь сам ни о чем не просил… Видимо, ему тоже не пришла мысль об этом… Но разве это так уж важно? Ведь Писание говорит, что Бог смотрит больше на сердце, чем на внешние действия!
– Это так, августейшая, но, с другой стороны, сердечная вера необходимо должна вести за собой определенные действия… Хотя, вероятно, в данных обстоятельствах было бы трудно… может быть, даже неразумно требовать от государя чего-то большего, чем то, что он сделал.
