Когда, наконец, гроб Феодора поставили в правом приделе Студийской базилики и открыли, взорам всех предстало совершенно нетленное тело игумена, светлое, словно только вчера похороненное. От него исходило тонкое, но явственное благоухание. Все видевшие это были поражены и обрадованы. Лица студитов лица светились счастьем, многие плакали от избытка чувств. К этому же дню приурочили и перенесение из Фессалии останков архиепископа Солунского Иосифа – части костей и праха: его тело сохранилось не целиком. Патриарх собственноручно переоблачил тело Феодора в новые ризы, и мощи братьев стояли в храме два дня, чтобы желающие могли поклониться и приложиться к ним. В эти дни в Студии перебывали почти все константинопольцы, а затем патриарх совершил торжественное погребение святых: останки братьев были положены в ту гробницу, где много лет назад был похоронен их дядя Платон. Так трое исповедников вновь соединились на земле, как уже давно были соединиены на небе.
«На земле подвизался ты, благочестия защитник и неправды нелживый обличитель быв, всеблаженный, как дар Божий, и на небесах правды венцами венчался, течение совершил, веру соблюл, превознося Христа во веки», – этот тропарь канона особенно понравился студийской братии, и Николай после литургии, благодаря Никейского митрополита за его труд, сказал:
– Как хорошо, владыка, что ты прославил подвиги нашего отца не только ради догматов, но и ради соблюдения канонов и евангельских заповедей! А то ведь его правоту в этих делах не все признавали даже много лет спустя!
– Не думаю, чтобы теперь нашлись такие, – с улыбкой ответил Феофан. – Тем более, что и святейший Никифор в конце концов согласился с отцом Феодором, как я знаю… Ведь это так?
– Да! – с жаром ответил иеромонах Дорофей и рассказал о той трапезе в монастыре, где жил в ссылке патриарх-исповедник, когда Никифор посадил Феодора рядом с собой, как равного и более всех подвизавшегося за веру.
– А мне, – вмешался игумен Навкратий, – очень понравился вот этот тропарь: «Глаголов твоих вещание, дарованием Божиим, слышно было всем нам, всехвальный, как гром, в концах вселенной, и словно реки истекают твоих учений писания. Сего ради богословом и богоглаголивым тебя достойно именуем». Да и весь канон прекрасен! Благодарю, владыка, за труд! – он поклонился в пояс митрополиту. – Пусть наш отец испросит за это тебе от Господа всяческих благ, временных и вечных!
Мефодий слушал этот разговор, не вмешиваясь, и внешне оставался совершенно спокоен, но в его душе поднялся целый вихрь воспоминаний. Итак, студиты по-прежнему считали, что их прославленный игумен всегда был прав во всем и действовал справедливо, если же кому-нибудь и казалось иначе, то в конце концов все признавали правоту Феодора… И теперь Феофан словно бы закрепил это мнение богослужебно! Патриарху тоже понравился написанный митрополитом канон, но ему совсем не нравилась торжествующая «самоуверенность» студитов… Мефодий думал об этом за праздничной трапезой в Студии, думал и потом, когда уже возвратился в патриархию. И чем больше он размышлял, тем плотнее сжимались его губы – в такую же жесткую линию, как много лет назад, когда он собирался в далекий Рим, а святой Никифор говорил ему о том, что впредь не следует «ворошить прошлое».
Нет, Мефодий не забыл тот разговор. Но замысел, созревавший в его голове, представлялся ему не ворошением прошлого, а ревностью о славе святителей-исповедников. Ведь игумен Феодор давно переселился на небеса, его слава засвидетельствована всей Церковью, и не будет ничего ужасного в признании, что при жизни он допустил кое-какие ошибки – разумеется, из лучших побуждений, но всё же ошибки, которые нужно во всеуслышание за таковые признать. Преподобному это уже не могло повредить, зато могло уберечь потомков от впадения в те же оплошности. В конце концов, ошибки бывали и у великих святых, в силу их человеческой ограниченности, – а разве Феодор не такой же человек? В пылу сражений за церковную правду, как он ее понимал, он допускал слишком резкие высказывания в адрес своих противников, и сейчас было бы вполне уместно и полезно признать, что то были перегибы, а вовсе не образец для подражания. Особенно это казалось уместным ввиду грядущего перенесения в Город мощей патриарха Никифора – Мефодий уже давно думал об этом, но теперь окончательно решил, что устроит это торжество лишь после того, как память святителя будет очищена от нареканий всё еще памятных многим и, как патриарх воочию убедился, не забытых студитами.
Однако Мефодий ни с кем не делился своими планами, и никто из участников торжеств в честь Студийских исповедников не подозревал, чем обернутся для всей Церкви похвалы канону, написанному Никейским владыкой, и некоторые из пламенных речей, произносившихся в память игумена Феодора и архиепископа Иосифа…
Пока, при поверхностном взгляде, можно было сказать, что церковные дела идут неплохо: за прошедшие месяцы к Церкви присоединилось довольно много иконоборцев, поначалу не хотевших каяться, а в первое воскресенье Великого поста торжественно отметили годовщину торжества православия. Однако не всем это действо пришлось совершенно по вкусу, поскольку перед литургией в Святой Софии прозвучали не только анафемы против попранной ереси и шестерых иконоборческих патриархов. Мефодий прочел также канон собственного сочинения, и это творение вызвало у императрица и ее приближенных внутреннее содрогание.
Патриарх не пощадил своих противников. Канон начинался прославлением Бога и благочестивого императора: «Благодарственную песнь благодетелю Богу всех воспоем верные, ибо воздвиг Он спасения рог, царство державное, православия поборника», – и далее в нем многократно восхвалялось вновь обретенное Церковью иконное благолепие, однако по обилию поношений в адрес еретиков, причем не в общих словах, а поименно, сочинение Мефодия превосходило все известные произведения подобного рода. «Да постыдятся же и посрамятся отныне неистовые Лизикс лютый, и Антоний с Иоанном, и Феодор, отметники веры», – восклицал автор канона. Сиракузский архиепископ по-прежнему не сдавался, хотя патриарх надеялся, что Григорий Асвеста после Пасхи отправится на Сицилию и, наконец, исправит на острове положение церковных дел; Лизикс тоже пока не собирался каяться в ереси, а вместе с ним упорствовал и кое-кто из придворных. Таким образом умалялась «всеобщность» торжества православия, а кроме того, это таило в себе зерно возможных нестроений в будущем – и Мефодий не церемонился с врагами икон.
Императрица слушала анафемы в адрес «безумного Иоанна», «излиявшего кровь» подвизавшихся за иконы и учившего «дельфийским нравам», и гадала, что́ сказал бы Грамматик, если б это слышал. Вероятно, пожал бы плечами и презрительно усмехнулся… А Варда, услыхав тот же тропарь, подумал, что патриарх, возможно, не заметил двусмысленности, привнесенной им – вероятно, невольно – в канон. Ведь, в сущности, для философа это могло бы прозвучать как похвала: знаменитая дельфийская надпись призывала «познать самого себя» – чем не занятие, достойное христианина и монаха!
– «Зверей и богоборников, Антония скверного и преступника Иоанна сатаномысленнаго, церковного борителя, как волков лютых, сошедшись, верные, проклятию предадим»! – громогласно выводил патриарший архидиакон.
