Феодора внутренне поёжилась. «Да, – подумала она, – не хотела бы я попасться под перо патриарху! Впрочем, не затем ли он так распаляется, чтобы боялись возможные противники? Наверное, думает: услышат, каким проклятиям можно подпасть, и лишний раз поразмыслят, стоит ли поднимать голову… Тем более, что я вроде как покровительствую святейшему, – она усмехнулась. – Цена нашей сделки, похоже, продолжает расти, но как-то всё с одной стороны! Впрочем, может, это не так и плохо, если патриарха будут побаиваться… В конце концов, лишние смуты нам сейчас действительно ни к чему!»
«В день суда, всеокаянный, встанет обличитель безбожной твоей души – собор отцов, коих тела безчисленными язвами ты обнажил», – обращался патриарх к своему низложенному предшественнику.
«А всё-таки я не обманула Феофила! – думала императрица. – Я не дала им отыграться на Иоанне! Ссылка – единственное, чего они смогли добиться… Ну, если не считать этой неприятности с друнгарием… А теперь они злятся… Да ведь Мефодий, наверное, потому так и поносит его, что на деле-то они не смогли ему отомстить так, как хотели! – эта мысль ее даже развеселила. – Что ж, пусть позлятся, погромыхают словами… От этого сотрясения воздуха Иоанну хуже не будет!»
Лев вернулся домой после службы в Великой церкви печальный и сразу, даже не поев, сел за письмо Кассии. «Когда я слушал этот канон, – писал Философ, – меня не покидало горькое чувство. Мне думалось, что Церковь это место, где мы с земли как бы восходим на небо уже тут, в этой жизни, а значит, все здешние обиды и счеты должны оставаться за дверями храма. Между тем, я ощущал совсем противоположное: словно в храм впустили шум рыночной драки. Разумеется, проклинать ересь и еретиков как ее распространителей необходимо, прежде всего для воспитания простого народа, это наиболее действенное средство проповеди… Однако, увы, в сегодняшнем каноне мне почудилось не только желание предостеречь людей от ереси, но явное злорадство. Возможно, я не прав… Может быть, это не злорадство, а попытка внушить самим себе, что вот теперь-то мы восторжествовали… Потому что на самом деле – не будем лукавить! – торжество пока далеко не совершенно. Однако я, сказать честно, очень сомневаюсь в том, что подобные поношения содействуют этому торжеству. В очередной раз можно убедиться воочию, по каким узким дорогам и над какими безднами нам приходится ходить, как тонка граница между истиной и ее подделками, между ревностью о Боге и злорадством или злопамятством, как трудно не переступить эту черту, как непросто найти ту середину между крайностями, которая зоветеся добродетелью… Прости, мать, кажется, я выражаюсь не очень внятно, но это от того, что я сильно взволнован и огорчен. Пострадавших за иконы исповедников и лишенные икон храмы, небо и землю – всех этот канон словно бы призывает на отмщение “предтече антихриста сатаны”. Конечно, тут можно вспомнить Откровение: “Доколе, Владыка святой и истинный, не судишь и не мстишь за кровь нашу?” – но ведь и там мученикам сказано было подождать до тех пор, пока грядущие святые и исповедники “дополнят число”. По сути ведь это значит – подождать до последнего и всеобщего суда! Но человек нетерпелив… Зная, что перенес патриарх за годы гонений на иконы, вряд ли справедливо строго судить его горячность, но… Меня охватывают печаль и горечь, и я ничего не могу поделать с этим! Я не был здесь, когда шли споры о том, молиться ли за государя Феофила и признать ли его предсмертное покаяние, но сегодня мне подумалось, что, хотя в конце концов православные согласились простить своего гонителя, они так и не пряняли этого согласия всем сердцем, потому что в этом каноне слышится всё тот же гнев, вся та непримиримость, с которой на самом деле расстались не как с таковой, а только ради одного человека. Августа говорила мне, что патриарх первым из исповедников поверил ее рассказу о покаянии государя и уговорил других молиться за него, но, судя по тому, что многие из них и позже не забыли прежних обид, святейшему нелегко: вероятно, ему приходится принимать меры, чтобы ублажить по мере сил обе стороны. Его можно понять, но не знаю, можно ли с этим до конца смириться!»
Читая письмо друга, Кассия думала, что он прав и сделать тут ничего нельзя, остается только надеяться, что со временем все эти противоречия сгладятся, а страсти утихнут. «Я не могу их осуждать! – думала она. – Меня ведь никогда никто не трогал, если не считать того давнего бичевания, я жила спокойно в своей обители, а каково было другим в те годы! Ведь далеко не все избежали неприятностей так же, как я… Одни скитались, другие жили в ссылках, а кто-то сидел в тюрьме и претерпел бичевания… Патриарх столько выстрадал, а всё-таки первый пошел навстречу августе!.. Просиди я двадцать лет в тюрьме, так еще неизвестно, что бы я сказала в ответ на предложение простить моего гонителя… Вот и святой Григорий говорит, что “страждущий памятливее”! Нет, осуждать нельзя, и в то же время…»
В то же время ей было невыносимо грустно и отчасти тревожно. Раздражение против иконоборцев, в общем, было вполне понятным со стороны тех, кто долго был гоним и даже, как Никейский митрополит, потерял в годы «еретической зимы» дорогих людей. Больше беспокоило другое. Во времена господства еретиков православные были как-то единодушнее, сплоченнее, и хотя в те времена иной раз тоже проявлялись взаимонепонимание, зависть и прочие человеческие слабости, это сглаживалось общим чувством причастности к единой вере, единым стремлением отстоять ее. Теперь же, после торжества над противниками, после утверждения веры, когда вроде бы всем подобало единодушно возрадоваться и еще более сблизиться в этой радости о Господней милости, – напротив, всё чаще возникало ощущение, что их всех словно бы расшвыривало в разные стороны… Почему?.. Потому, что с окончанием гонений исчезла та внешняя преграда, которая сдерживала проявления неизжитых страстей, стремлений, желаний?.. Или потому, что у каждого было свое видение того, как именно победившая истина должна торжествовать?.. Впрочем, судя по тому, что на раздоры среди христиан, единомышленных в вере, сетовал еще Григорий Богослов, подобное случалось всегда… Значит, не нужно этому удивляться, не нужно ждать полного единодушия? Получается, оно – принадлежность только будущего века?..
«Господи! – молилась игуменья. – Помилуй нас грешных, вразуми всех, помоги понять Твою волю и смириться под Твою руку!» Но сердце сжималось предчувствием, что впереди ожидает вовсе не конец этой всё возраставшей напряженности, а новые искушения…
…Между тем логофетом дрома тоже овладело желание славы – правда, не для почивших отцов и не церковной, а для себя и военной. Он попытался добыть ее сразу после торжества православия: уже 18 марта, невзирая на Великий пост, Феоктист с большим флотом отправился на Крит – в пылу торжества над ересью и воодушевления от чудес и знамений, логофету казалось, что Бог тут же явит Свое благоволение и предаст в руки православных захваченный неверными остров. Арабы действительно были поражены многочисленностью ромейского войска и, за невозможностью оказать достойный отпор, прибегли к хитрости: подосланные ими лазутчики из числа принявших ислам греков подкупили кое-кого из архонтов, чтобы те распространили слух, будто в Константинополе возвели на престол нового императора. Логофет, испугавшись, что иконоборцы устроили заговор против августы и ее сына, поспешил вернуться в Город, и в итоге весь поход окончился не только впустую, но и с потерями для войска – его изрядно потрепали арабы после отъезда главнокомандующего.
