К весне Герман не только окончил начатые осенью иконы, но написал и несколько новых. Теперь с них смотрели живые лики, «светы» светились и складки ложились так, как нужно, а рука иконописца двигалась всё увереннее, всё легче… Монахи обители по очереди ходили смотреть, как работает Герман, и подолгу стояли за его спиной, затаив дыхание. Трое его собратий по мастерской умирали от зависти и мысленно посылали проклятия в адрес «злочестивого волхва», который с наступлением теплых дней вновь читал книги на скамье в саду и любовался Босфором. Тимофей и Михаил уверяли других монахов, что открывшееся в Германе необычайное дарование – следствие Иоаннова «колдовства», потому что «не может человек так быстро научиться такому!» Кто верил, кто пожимал плечами, кто смеялся. Игумен между тем не только наложил на двух иконописцев епитимию «за распространение глупых сплетен», но и дал Герману задание: написать несколько икон не на продажу, а для монастырского храма.
Это стало каплей, переполнившей чашу терпения. На другой день после того, как об этом стало известно, Келсий, в присутствии еще нескольких братий, по пути на обед зашедших в иконописную поглядеть на работу Германа, дождался, пока тот положит кисть и оторвет взгляд от иконы, и сказал ему деланно слащавым тоном:
– Послушай, брат, ты задал нам великую загадку, и мы более не в силах томиться в неведении! Твой неожиданно проявившийся талант… настолько изумителен, что мы можем лишь преклоняться перед ним… Конечно, ставшему из бедняка богачом малоприятно вспоминать нищенское прошлое, но… Вспомни, брат, ведь еще недавно ты был таким же, как мы, даже поначалу рисовал похуже нас, несмотря на то, что просиживал с кистью в руке гораздо больше, чем мы! Но внезапно всё изменилось – и как? Сказать правду, внимание, оказанное тебе злейшим ересиархом и нечестиеначальником, сосланным к нам в обитель, хотя, возможно, представляется тебе великой честью, – тут Михаил и Тарасий захихикали, а по губам Келсия пробежала противная улыбочка, – но нам видится чрезвычайно подозрительным, ведь совершенно неясно, почему этот бесоначальник вдруг решил помочь тебе… Но можно предположить, что он мог заметить в тебе нечто, облегчающее путь для действия сопротивной силы…
– Например, тщеславные мечты об успехе! – вставил Тарасий.
– Например, да, – кивнул Келсий. – Ведь это такая прозрачная диавольская хитрость: сначала заманить через благое, вроде бы, дело – кто же назовет иконопись делом неблагим?! – а потом незаметно совратить в свою ересь и погубить на вечные веки! Но если даже это и не так, не подумал ли ты, что обучение иконописи у виновника стольких бедствий для христиан опасно и для твоей души, и для всей нашей обители… Подумай, брат, ведь если твои… хм… беспримерные успехи в иконописи вызваны колдовским волхвованием этого злочестивого иконоборца, не падет ли на нашу любимую обитель гнев Божий, если ты начнешь, пользуясь советами этого предтечи антихриста, писать иконы для святого храма! Думаю, все согласятся, что…
Келсий любил повитийствовать, и говорил бы еще, вероятно, долго, тем более что все присутствовавшие монахи слушали его, едва не раскрыв рот, но терпение Германа иссякло. Его уже не задевали насмешки, зависть и злоба братий в собственный адрес, но потока ругательств, изливавшегося на голову учителя, он вынести не смог.
– А вам никогда не приходило в голову, дорогие братия, – заорал Герман, – что я единственный отнесся к Иоанну как к человеку?! Что же вы удивляетесь, что он стал учить не вас, а меня? Скажите-ка честно, что бы вы ответили, предложи он кому-нибудь из вас свою помощь? Вы все шарахаетесь от него, как от прокаженного! Боитесь заразиться ересью, да? Чего ж у вас такая вера-то некрепкая, что вы думаете, будто она от одного разговора с человеком противных взглядов поколебаться может? А? Да, если хотите знать, он ни разу не попытался меня «совратить в свою ересь»! И вообще, он благородный человек! И вежливый, в отличие от многих из вас, да! И отстаньте от меня, понятно?!.. А если уж я так оскорбляю ваши благочестивые души, то скажите игумену, пусть изгонит меня из обители!
Монахов словно парализовало, они безмолвно смотрели на Германа, а он, от возбуждения позабыв данное Иоанну обещание не рассказывать никому о том, что видел в его келье, выпалил:
– И вообще, с чего вы взяли, что он такой злейший еретик и иконоборец?! Да если хотите знать, у него в келье висит икона Богородицы!..
…«Доводим до сведения вашего преблаженного благочестивейшего самодержавнейшего величества и вашей преблаженной благочестивейшей матери, что сосланный в нашу богоспасаемую обитель злейший ересиарх, нечестиеначальник и колдун Иоанн, недостойный называться этим именем, но, скорее, Ианний и волхв, не восхотел жить спокойно и каяться в своих многосоделанных нечестиях и многоскорбных испытаниях, коими этот лютый волк терзал агнцев Божиих – святых исповедников веры, в их числе и святейшего нашего и многострадальнейшего патриарха. Не пожелав ни в чем этом слезно покаяться, этот злочестивый нечестивец учинил в нашей обители хулу и злочестие, ибо он – страшно и вымолвить, ибо боимся осквернить язык и гортань рассказом о таковом бесонеистовстве! – выколол пречистые и всесвятые очи на лике Пресвятой и Преблагословенной Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии…»
Феодора бросила письмо на стол.
– Что это за бред, Феоктист?! – воскликнула она. – Я не верю, что Иоанн способен на такое! Это нелепо!
– Совершенно согласен, государыня, еще как нелепо! – кивнул логофет. – Но всё же за этим письмом, мнится мне, что-то должно стоять… По меньшей мере, какое-то недовольство, возбужденное влады… эм… господином Иоанном в обители…
– Что ж, надо послать туда… хоть Петрону, пусть он разберется, что там случилось! Вот ведь еще какая притча! – императрица нахмурилась и, помолчав, добавила: – Да поскорее, пока всё это не дошло до патриарха…
Брат августы приехал в Клейдийский монастырь 3 апреля, в пятницу Светлой седмицы, и сначала имел разговор наедине с игуменом. Евсевий проявил чудеса софистики, стараясь выгородить и себя, и Германа, и остальных монахов, и одновременно не сказать худого слова в адрес Грамматика. Однако, прочтя анонимное письмо, полученное императрицей, игумен скривился, сказал, что «в таком стиле намарать мог только Келсий», и в конце концов весьма прозрачно намекнул высокому посланцу, что был бы рад, если б Иоанна куда-нибудь выслали из монастыря: Грамматик стал неприятной обузой и источником беспокойства для братий… Петрона отправился допрашивать остальных монахов, а Евсевий принялся раздраженно перелистывать монастырскую учетную книгу, на душе у него скребли кошки.
Герман, будучи допрошен, отвечал патрикию прямо и ясно, что действительно ходил в течение нескольких последних месяцев к Грамматику читать книги, перечислил то, что прочел, упомянул о наставлениях по поводу живописи, данных ему Иоанном, сказал, что никаких разговоров о догматах они не вели, что низложенный патриарх никогда не пытался совращать его в ересь, и добавил, что никаких колдовских действий ни Грамматик над ним, ни они вместе не совершали и что ни про какую икону с выколотыми глазами он знать не знает.
Остальные монахи, по выражению Петроны, доложившего потом своей царственной сестре о поездке, устроили перед ним «танцы на льду».
