– Отойди от нас, делатель беззакония!
Венду вздохнул и закрыл окошко. Вавуцик внимательно посмотрел на нотария и спросил:
– Кто призывал тебя к окошку и зачем?
Константин отвел патрикия в сторону и тихо пересказал ему новость. Вавуцик осенил себя крестным знамением и произнес:
– Да будет воля Божия! – и, обратившись ко всем соузникам, сказал: – Братия, пребудем всю эту ночь в молитве!
Узники до рассвета пели псалмы – поскольку никаких книг в заключении они не имели, это были единственные молитвы, которые они могли петь сообща. Многие знали разные псалмы на память, а Феодор Кратер, когда-то бывший священником, но потом сложивший с себя сан и записавшийся в войско, помнил наизусть почти всю Псалтирь и за годы жизни в темнице научил псалмопению всех соузников. Уже перед самым восходом солнца Каллист подошел к Вавуцику и тихонько спросил:
– Нас сегодня убьют, да?
– Да, так сказал Венду Константину этим вечером. Не бойся, господин Каллист, мы должны пребыть верными Христу до конца! Мы много претерпели ради Него, а сегодня наши страдания окончатся.
– Я не боюсь. Я только хотел бы… У меня тут есть икона… – Каллист смущенно умолк.
– Да, понимаю, – Вавуцик ненадолго задумался, а потом обратился к заключенным. – Братия, я вижу, вы догадались, почему мы бдели в молитвах этой ночью. Наши страдания сегодня должны закончиться. Как вы знаете, у нас на родине снова чтят иконы, и лично я хотел бы отойти к Богу в той вере, какая теперь восторжествовала в нашем отечестве и какую исповедуют мои родные и друзья. Не знаю, было ли наше общение с иконоборцами таким страшным грехом, как считали исповедники икон, но думаю, если в этом был грех, пусть Господь простит нас, ведь мы, как бы там ни было, старались по мере сил угождать Ему, верно служили земному царю и претерпели скорби за нашу веру во Христа! У господина Каллиста есть с собой святой образ, и если кто-нибудь хочет последовать моему примеру, я буду рад, если же нет, я всё равно буду почитать вас всех как братьев до последнего издыхания. Простите меня, грешного, если я чем обидел вас за годы нашего пребывания тут, и помолитесь за меня, чтобы Господь наш Иисус Христос дал мне мужества до смерти пребыть Ему верным!
С этими словами Константин поклонился всем в землю и, взяв у Каллиста небольшую икону Богоматери, которую тот носил на груди, перекрестившись, поцеловал ее. Остальные узники с плачем тоже стали просить прощения и молитв у него и друг у друга и все приложились к иконе вслед за Вавуциком.
Наутро сорок два пленника были выведены во внутренний двор тюрьмы, где их допросил военачальник халифа. Первый вопрос его был о том, сколько лет ромеи находятся в заключении.
– Зачем ты спрашиваешь о том, что знаешь? – ответил за всех Вавуцик. – Уже седьмой год, как мы заключены тут.
– Неужто в течение столь долгого времени вы еще не познали, как человеколюбив к вам повелитель верующих? И он, и его отец до сих пор щадили вас, хотя могли бы уже давно предать смерти. Вам бы следовало быть ему благодарными, любить нашего владыку всей душой за такое милосердие и давно принять нашу веру, чтобы увидеть еще большее человеколюбие!
– Мы молимся за наших гонителей, об их вразумлении, как повелевает Бог, но принять вашу веру мы не не можем, потому что она ложна, а мы рождены и воспитаны в истинной вере во Христа, с ней мы и умрем! – сказал Васой, в молодости бывший одним из знаменитых возниц Ипподрома; разбогатев, он перестал участвовать в бегах, поступил на службу в армию и сумел достичь известного положения при дворе, хотя и после этого столичные любители скачек узнавали его на улице и радостно приветствовали.
– Вы безумны! – сказал агарянин. – Истинная вера у нас, а не у вас, ведь это ясно из того, как наш народ распространился по земле, и сколько городов и пленных Аллах – велик он и славен! – предал в наши руки! Повелитель верующих в последний раз предлагает вам совершить вместе с ним молитву великому Аллаху и обещает вам многие дары и почет вместо вашей грязной темницы. Он может даже вытребовать сюда с вашей родины ваших жен и детей, и вы вновь увидите и обнимете их! Итак, соглашайтесь исповедать пророка Магомета, чтобы не умереть злой смертью!
– Мы этого не сделаем! – сказал Каллист. – Мы жили с верой во Христа и умрем с ней! Магомет же с его пророчествами да будет проклят!
Разгневанный военачальник тут же повелел связать пленникам руки за спиной и вести на казнь. Их повлекли к Евфрату, и пока они спускались к реке, за ними увязалось довольно много народа. По дороге мученики молились Богу, чтобы Он принял их души в мире. Когда пленников привели на место казни, палачи-эфиопы принялись точить мечи и угрожающе размахивать ими. Феодор Кратер, стоявший рядом с Константином Вавуциком, шепнул ему:
– Господин, ты превосходишь нас как чином, так и добродетелью, и думаю, тебе первому из всех нас подобает принять мученический венец.
Кратер вдруг забоялся, что патрикий, увидев убиение соузников, поколеблется и может устрашиться смерти: протоспафарий знал, что Константин очень скорбел все эти годы об оставленных на родине жене и дочерях и сильно тосковал по ним, не переставая надеяться, что когда-нибудь всё же удастся еще с ними увидеться… Но патрикий твердо посмотрел в глаза собрату и ответил:
– Нет, господин Феодор, иди ты первый прими смерть за Христа, а мы все последуем за тобой!
Тогда турмарх помолился:
– «Ныне отпускаешь Ты раба Твоего, Владыка, по глаголу Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое!» – и с этими словами Феодор подошел к палачу и приклонил голову под меч.
Вслед за ним и остальные ромеи один за другим, по порядку своих чинов, бестрепетно приняли смерть. Видя, как спокойно и даже радостно они шли под меч, военачальник халифа всё больше мрачнел, и когда, наконец, упала на землю голова последнего мученика, он сплюнул и пошел прочь: араб надеялся похвалиться перед халифом если не тем, что кто-нибудь из ромеев в последний момент дрогнет и отречется от Христа, так хотя бы тем, что перед смертью осужденные будут плакать, дрожать от страха и стенать, но теперь… Теперь похвалиться перед «повелителем верующих» было решительно нечем!
19. Тени прошлого
Какое-то неблаговерие настало для Церкви, на нее напали лютые звери, которые и сейчас даже, по возвращении ясных дней, не щадят нас и не стыдятся быть сильнее самого времени.
(Св. Григорий Богослов)
Петрона не зря думал, что в столице нынче «не до философии» – пожалуй, давно уже происходившее в Городе было так далеко от любомудрия, как теперь.
Прошло чуть больше года после перенесения мощей Студийского игумена и его брата-святителя, и монастырь за это время стал местом стечения многочисленных паломников, приезжавших со всех концов Империи поклониться святым останкам исповедников. Нередко у мощей совершались исцеления. Патриарх в годовщину их перенесения побывал в обители и совершил праздничную литургию. Казалось, отношение его со студитами были прекрасными, поэтому то, что произошло всего несколько дней спустя, произвело на всех впечатление внезапного удара молнии или землетрясения: за неделю до начала Великого поста патриарх издал обращение ко всей Церкви, где, вкратце обозрев историю борьбы и победы православия над иконоборчеством, напомнил, что близится тридцатая годовщина изгнания святителя Никифора с Константинопольской кафедры, и подчеркнул, что торжество веры ни после первого, ни после второго всплеска ереси не могло бы состояться, если бы не твердость патриархов Тарасия и Никифора. «Поскольку же, – говорил патриарх, – еще находятся некоторые люди, дерзающие укорять этих доблестных служителей Троицы, пустословя на развращение слышащих, будто великие наши отцы и святители отступали от божественных законов и действовали во вред церковному стаду, то вот, мы ныне полагаем предел этой несмысленной болтовне и предаем анафеме всё, что когда-либо было написано против святых и блаженных отцов наших святейших Тарасия и Никифора, чтобы исполнить заповедь Божию о почитании отцов и заповедь апостольскую о почитании наставников наших, и чтобы не допустить более бесчестия духовных родителей наших, как это в обычае у отцеубийц…» Действительно, анафема на «всё написанное против патриархов Тарасия и Никифора» была не просто принята на созванном Мефодием соборе епископов, но и внесена в текст Синодика для прочтения в первое воскресенье Великого поста в память о торжестве православия.
