– Я, отче, печалюсь даже не из-за этого… Вот он обвиняет нас в лицемерии, а сам он разве не лицемер? Сначала прославил вместе с нами нашего отца, а теперь… так его обесчестил! Неужели он не понимает, что оболгал его?!
– Может, и не понимает… Возможно, он действительно думает, что раз отец примирился со святейшим Никифором, значит, тем самым отрекся от своих прежних взглядов… Хотя вообще-то можно то же самое повернуть и иначе: если святейший тогда пошел на примирение, значит, он признал свою неправоту – как оно и было.
– Вот именно! – сказал Николай и в сердцах добавил: – Не понимаю, за что ему так нас ненавидеть?!
– Это не ненависть, брат. Просто у него свои взгляды на церковное устройство. А может, ему за святителей обидно, не хочется признать, что они ошибались… Кто знает! – Навкратий устало помолчал. – Надо терпеть, когда происходят неприятности, когда окружающие вдруг меняют свое отношение к нам – терпеть, как мы терпим перемены погоды. Не замечать то и другое могут только совершенные. Думаю, этот ветер еще переменится… Хотя, видно, мне уже так и придется умереть под анафемой, – он усмехнулся.
– Нет, – тихо, но убежденно проговорил Николай. – Этого не будет. Я верю, отче, что ты тоже увидишь, как правда восторжествует!
…За две недели до Пятидесятницы к эпарху пришли несколько синклитиков, и один из них, протоспафарий, крайне возмущенный и весь взъерошенный, заявил, что его жена стала жертвой преступления, и если случившееся не откроется, то множество людей получит великий вред, а если откроется, то женщина боится, что ей не поверят и накажут за клевету. Пострадавшую звали Хиония, она была особой уважаемой, известной своим благочестем, так же как и ее муж; их сын Митрофан получил хорошее образование, служил в императорской канцелярии и уже обращал на себя внимание. Пригласив к себе Хионию, эпарх стал уверять, что ей ничего не грозит, что все знают ее как достойную доверия, а потому она может безбоязненно открыть дело. Тогда она заплакала и сказала, что патриарх, с которым она уже несколько лет состояла в довольно близком знакомстве – он был крестным ее племянников и духовным отцом ее сына, – сотворил над ней насилие. По словам Хионии, дело было в гостях у ее сестры, матери двух патриарших крестников: у нее родилась дочь, и патриарх снова стал крестным отцом, а потом был приглашен на обед; среди званных были и Хиония с мужем.
– И вот, – с плачем рассказывала протоспафария, – пока дожидались некоторых гостей, я пошла погулять в сад… А у сестры сад большой, укромных уголков много, и пруд, и беседки… Было жарко, и я зашла в одну беседку. Сижу, а тут вдруг патриарх заходит. Я вскочила, а он говорит: сиди, мол, что тут церемонии устраивать, не в церкви, мол… И сам сел рядом на лавочку: жарко, говорит, а тут беседка такая… Мол, случайно зашел, не знал, что еще тут кто-то может быть… А я что, как я могу что подумать? Поговорили мы о племянниках моих, о новокрещеной… И вдруг… он меня за руку взял! Я удивилась, испугалась, а он… говорит… Нет, я не решусь повторить, стыдно мне! В общем, что он уже давно не… И сказал: «Не кричи, всё равно тебе никто не поверит!» – протоспафария разрыдалась, а немного успокоившись, продолжала. – Я мужу хотела сказать, а потом забоялась… И всё боялась, а потом… подумала: как же, ведь патриарх на такой высоте, а ведь нельзя ему теперь, по правилам-то… Да еще он, может, это и не первый раз, кто его знает… Вот и решилась сказать, уж будь, что будет!
В тот же день эпарх донес о деле логофету дрома. Феоктист был потрясен: чтобы Мефодий на шестом десятке лет, столько лет проведя в монашестве и претерпев такие лишения за веру, впал в блуд, казалось невероятным. Но не доверять Хионии не было никаких причин, а похожие случаи были известны из патериков и житий – так почему подобное не могло произойти и сейчас?.. Но что теперь делать?! Устраивать суд?.. Сколько злорадства у противников иконопочитания вообще и недоброжелателей патриарха в частности это вызовет! Однако дело уже вышло наружу, о нем узнал не только муж Хионии, но и кое-кто из придворных – значит, огласки не избежать. А кроме того, дело дает повод подумать о новом предстоятеле Церкви, и это не так уж плохо…
Теперь, по прошествии трех лет после торжества православия, Феоктист не мог не признаться самому себе, что церковная политика Мефодия утомила его. Особенно логофета раздражало то, что патриарх не удовольствовался извержением иконоборческого клира, но затеял скандал со студитами… Он ничего не мог изменить, поскольку императрица постоянно вставала на сторону патриарха, но нынешний случай давал прекрасный повод, наконец, расстаться с Мефодием. Феоктист был бы рад новому патриарху, более спокойному и менее притязательному, и знал, что Мануил обрадуется этому еще больше: после того как Мефодий анафематствовал студитов и их сторонников, магистр ходил мрачнее тучи и нередко повторял, что если б он знал, чем закончится восстановление икон, он был бы последним из тех, кто ратовал за него…
Разбирательство состоялось в патриархии спустя несколько дней, и, неожиданно для Феоктиста и Мануила, руководивших рассмотрением дела, собралось множество самого разного народа – клирики, миряне, монахи, придворные и простолюдины, православные и до сих пор не покаявшиеся иконоборцы. Слух о преступлении патриарха распространился по Городу, как ветер, и одни пришли, опечаленные таким странным обвинением, а другие, напротив, обрадованные случившимся. Патриарх был удивительно спокоен, словно бы дело касалось вовсе не его. Когда вошли Хиония и синклитики, первоначально пришедшие с ней к эпарху – мужа протоспафарии, как «лицо заинтересованное», на собрание решили не допускать, во избежание чего-нибудь совсем неподобающего, – логофет, обратившись к Мефодию, сказал, что Хиония имеет к нему некую жалобу. Увидев женщину, патриарх улыбнулся:
– Здравствуй, госпожа Хиония! Как поживаешь? Как твои муж и сын, сестра и племянники, здоровы ли?
Протоспафария растерялась от этих простых вопросов, заданных перед такой разношерстной толпой, и в первый момент не нашлась с ответом. Зато пришедшие с ней синклитики возмутились:
– Вы только посмотрите, какая наглость! Растлил почтенную женщину, мать семейства, и делает вид, будто ничего не произошло!
Собрание зашумело, и Феоктисту, чтобы водворить тишину, пришлось несколько раз постучать по железному кругу небольшим молоточком. Поскольку Хиония словно потеряла дар речи, ее спутники сами изложили обвинения против патриарха, под смех, свист и оскорбительные для Мефодия выкрики собравшихся. Патриарх, однако, нимало не утратил спокойствия, и логофет, глядя на него, подумал: «Или он невиновен, или точно знает, как выкрутиться… Пожалуй, сейчас мы только опозоримся с этим делом!..» Выслушав обвинителей, Мануил обратился к обвиняемому:
– Святейший, что ты можешь сказать на это?
Патриарх поднялся, обвел взглядом собрание и сказал:
– Что ж, суть обвинения мне понятна, господа, и сейчас я на него отвечу. Но сначала хочу задать вопрос: есть ли среди вас врачи?
– Есть! Есть! – раздались выкрики, и вперед вышли сразу четверо мужчин из числа наследников Асклепия.
– Очень хорошо. Попрошу вас, господа, подойти сюда, – сказал Мефодий и обратился к логофету. – Господин Феоктист, полагаю, четырех врачей будет достаточно для независимого освидетельствования?
