«Прекрасно, как река из Эдема, устремившиеся, град Божий вашими кровями веселите, мученики, нечестия скверну благочестно очистивши», – писал диакон. – «Исмаил пребезумный, мнивший убедить богомудрых отречься от Христа, посрамился, ибо те, умирая, благочестно взывали: “Благословен Ты, отцов наших Боже!”».
В своем слове в честь Аморийских мучеников Мефодий сказал, что они, если и согрешили против истинной веры, все свои заблуждения очистили последующими мучениями, и с этим никто спорить не дерзнул. Вскоре получил широкую известность рассказ о чуде с телами страдальцев: на другой день после казни халиф повелел бросить их в Евфрат, а еще через день их всех нашли рядом на противоположном берегу, причем, как говорили, голова каждого из сорока двух мучеников лежала рядом с его телом.
Игнатий взялся и за составление житий патриархов Тарасия и Никифора, а один из насельников Хорского монастыря, по имени Георгий, попросил у патриарха благословения написать хронику «от Адамовых времен до падения последней и злейшей ереси иконосжигателей». Мефодий благословил монаха и предоставил ему разные источники из патриаршей и своей собственной библиотек, но ознакомившись спустя полгода с первыми плодами его сочинительства, понял, что Бог несомненно обделил новоявленного хрониста писательским талантом: Георгий переписывал источники, зачастую довольно неумело соединяя между собой куски, а когда брался за перо сам, на пергаменте появлялись фразы, достойные разве что школьных упражнений… Мефодий даже подумывал положить конец этой писанине, но потом махнул рукой: «В конце концов, может быть, этот его опус будет понятней для простого народа, чем сочинение отца Феофана», – подумал он, и «грешный Георгий», как назвал себя монах в заглавии своего сочинения, продолжал усердно «трудиться во славу Божию»…
Но Мефодию не суждено было насладиться покоем и книжными занятиями. Новый всплеск недовольства вызвало дело архиепископа Сиракузского. Григорий поступил опрометчиво, рукоположив священника Захарию в епископа Тавроменийского. Захария был послан патриархом с письмом к Римскому папе и задержался там, а на обратном пути, узнав, что на Сицилии наконец-то появился православный предстоятель, заехал на остров познакомиться с Григорием. Асвеста привел его в восторг; архиепископу, в свою очередь, понравился Захария, и Григорий спросил патриарха в письме, может ли он рукоположить иеромонаха на одну из сицилийских кафедр – нехватка духовенства была самой значительной из трудностей, ожидавших Асвесту на острове. Поначалу Григорию приходилось самому объезжать все окрестные города и селения, изгонять иконоборцев, утверждать иконопочитание, рукополагать православных клириков. Помимо того, что это отнимало много времени и сил, такие поездки были весьма опасны, поскольку по острову бродили арабы, то и дело появляясь и возле Сиракуз.
Военные дела на Сицилии вообще в последние годы шли неудачно, и восстановление иконопочитания ни к каким успехам в деле борьбы с варварами здесь не привело. Правда, вслед за неудачным походом Феоктиста и Варды в Каппадокию императрице удалось заключить мир с Васиком, который тоже не был расположен к военным действиям, поскольку халифат после смерти Мутасима раздирали внутренние смуты. Вскоре после гибели в Самарре сорока двух мучеников начались переговоры об обмене пленными. Он состоялся в сентябре на реке Ламис: было решено менять человека на человека, а поскольку пленных арабов оказалось больше, чем ромеев, Васик приказал для обмена выкупить проданных в рабство греков в Багдаде и Ракке и даже вывел из своего дворца греческих пленниц. Перемирие на востоке развязало ромеям руки для действий на западе, но сицилийская война продолжала идти столь же неудачно, как и при Феофиле: арабы захватили Мессину и крепость Модику, а ромейское войско из Харсианской фемы, посланное на остров, потерпело поражение и не смогло совершить ничего сколько-нибудь значительного.
В таких обстоятельствах требовалось больше епископов для окормления православных на Сицилии, поскольку передвижение по острову в связи с военными действиями всё более затруднялось, а христиане унывали, видя победы иноверных. Получив согласие патриарха на рукоположение Захарии, Асвеста поставил его епископом в Тавромению, но неожиданно против нового иерарха восстали сами тавроменийцы: большинство из них хотели видеть своим предстоятелем игумена одного из тамошних монастырей, а Захария, как «чужак», не вызывал у них доверия. Впрочем, часть паствы, из уважения к Сиракузскому архиепископу, приняла Захарию, но его противники не хотели с этим смириться и отправили в Константинополь посланцев с жалобой на Асвесту, что тот не посчитался с их мнением при выборе ставленника и даже не потрудился узнать это мнение; некоторые предполагали, что Захария подкупил архиепископа. Патриарху не хотелось поднимать это дело, тем более что он знал Захарию как человека высокой жизни и деятельного, и он попытался успокоить возмущенных тавроменийских клириков. Ему это почти удалось, но, к несчастью, слух о «преступлении» Григория быстро распространился по столице, а недоброжелатели и завистники Асвесты постарались его раздуть как можно сильнее: говорили, что Сиракузский архиепископ самовольничает, рукополагает архиереев без одобрения своих собратий и паствы, он обманным путем улучил согласие патриарха на рукоположение Захарии, запятнал себя симонией… Мефодий был вынужден устроить соборное разбирательство и вызвал Григория в Константинополь.
На соборе Асвеста без обиняков разъяснил причины своего проступка и повинился в том, что действительно поторопился с рукоположением Захарии: тот казался настолько пригодным для епископского служения и таким приятным в общении, что архиепископу не пришла в голову мысль о возможном недовольстве тавроменийцев. В завершение своей речи Григорий выразил готовность понести епитимию, какую будет угодно назначить собору. Хотя речь его была краткой, к ее концу симпатии большинства собравшихся были на стороне молодого иерарха. Григорий обладал удивительной привлекательностью: уверенность в себе, но без высокомерия, ум и глубокая образованность, ясно отражавшиеся в речах, прекрасные ораторские способности, аскетизм, никому не позволявший упрекнуть Асвесту в чем-нибудь предосудительном и недостойном монаха, сдержанность, сквозь которую, как огонь через матовое стекло, проступали горячность нрава и ревность о вере, внутреннее смирение, сочетавшееся с природным аристократизмом и утонченностью, – всё это вместе с его внешностью создавало вокруг архиепископа словно магнитное поле, и очень многие, сталкиваясь с Григорием, быстро подпадали под обаяние его личности. Зато те, на кого его магнетизм не действовал, напротив, проникались к Асвесте более или менее сильной неприязнью; несколько таких людей было и среди собравшихся разбирать его дело епископов. Они настаивали на том, чтобы в наказание удалить Григория с Сиракузской кафедры и отправить на покой в монастырь, причем вспомнили и то обстоятельство, что он был рукоположен в епископа раньше указанного в канонах возраста – и вот, как и следовало ожидать, «не справился»… Это было уже косвенное обвинение в адрес патриарха, но Мефодий, выступив, положил конец прениям.
– Братия, – сказал он, – мы уже выслушали объяснения владыки Григория; полагаю, они вполне удовлетворительны, и его проступок заслуживает снисхождения. В любом случае предложение удалить его с кафедры мне представляется совершенно неразумным. Вы все хорошо знаете, что мы обязаны владыке восстановлением православия на Сицилии, и уже одно это должно побудить нас простить его и позволить вернуться к своему служению. Когда нечестивый Феодор Крифина противился постановлениям нашего священного собора и продолжал отвергать святые образа, не находилось никого, кто вызвался бы порадеть о сицилийских христианах. Никто из вас не предложил мне выхода из трудного положения, когда я искал, кого бы поставить на Сиракузскую кафедру. Поэтому, чем порицать владыку Григория за его молодость, не лучше ли задуматься о том, что в таких молодых годах он сделал больше иных зрелых мужей? Кроме того, позволю себе напомнить случай из жизни преподобного и богоносного отца нашего Феодора Сикеонского: он был рукоположен в священника в возрасте восемнадцати лет, и рукоположивший его епископ в ответ на порицания говорил, что великий апостол Павел удостоил святого Тимофея епископства, несмотря на его молодость, поскольку надо обращать внимание, прежде всего, не на возраст, а на душевное благородство. Итак, я призываю всех вас, братия, «не судить по наружности, но судить судом праведным», как заповедал нам Господь!
