Таким образом, дело Асвесты было закрыто, и Григорий вернулся в Сиракузы. Его огорчало лишь то, что он снова был вынужден расстаться с патриархом, которого полюбил, как второго отца. Впрочем, они с Мефодием постоянно переписывались – архиепископ обращался к нему за советами, как относительно пастырской деятельности, так и по поводу собственной духовной жизни. Но после отъезда Григория толки о нем и о «покрывавшем» его патриархе продолжали ходить по Городу и окрестностям. Особенно возмущались противники «иностранцев», а некоторые порицали Асвесту за то, что он «слишком мудр, только не мудростью божественной». Последних раздражали проповеди молодого архиепископа, слышанные константинопольцами за те полтора месяца, что он провел здесь. Кое-кому казалось, что он нарочито превозносится своей образованностью, слишком уж выставляя ее напоказ: Григорий с легкостью перемежал свою речь как цитатами из Писания и выдержками из творений отцов Церкви, так и аллюзиями на эллинские мифы, и случаями из жизни древних философов – сиракузцы недаром сравнивали архиепископа с Григорием Богословом. Сочувствующие студитам тоже недолюбливали Асвесту: он не присутствовал на соборе, где было решено анафематствовать сочинения преподобного Феодора против патриархов-исповедников, но прислал письмо – пламенную речь в защиту решения Мефодия, и впоследствии патриарх использовал ее для убеждения сомневающихся и даже своих противников. Хотя в Константинополе в последнее время недовольные опасались открыто выражать свое мнение, однако на Принцевых островах монахи вели себя смелее: за годы, когда на Принкипо было погребено тело великого игумена, почти весь архипелаг наполнился его ревностными почитателями, и островные монастыри, как мужские, так и женские, были чрезвычайно поражены и возмущены действиями патриарха после перенесения мощей святого Феодора: никто не хотел понимать, какие соображения двигали Мефодием, почти все воспринимали его прещения против учеников прославленного Студита как оскорбление верующих и даже самого Бога…
Центром этого недовольства – впрочем, не доходившего до разрыва общения с патриархом – был монастырь на острове Теривинф, созданный младшим сыном императора Михаила Рангаве Никитой, получившим в постриге имя Игнатий. Сначала он жил вместе с отцом и братом на острове Плати и к концу царствования императора Льва стяжал известность среди местных монахов своими иноческими подвигами. Михаил, постригшись, безвыездно прожил на Плати тридцать с лишним лет и умер спустя десять месяцев после торжества православия, найдя на маленьком пустынном островке последнее пристанище; только памятная надпись на скромной надгробной плите над могилой монаха Афанасия сообщала, что там лежит бывший император ромеев. Старший сын императора тоже не покидал Плати, но младший стремился к деятельности более обширной: вскоре после воцарения Феофила он основал на острове собственный монастырь, затем второй на Иатре и, наконец, третий на Теривинфе, где и стал игуменом. Игнатий и его монахи всегда чтили иконы и не поминали иконоборческих патриархов, но в открытую борьбу с ересью не вступали, довольствуясь проповедью среди местных жителей и тех, кто сам приходил к ним за советом, поэтому Игнатий избежал преследований и за тридцать лет, протекших от воцарения Льва до торжества православия, почти не покидал монастырских стен. Отчасти его спасло от гонений то, что все монастыри, где он подвизался, находились на малых островах архипелага и их нечасто посещали. Игнатий попал в монашеское окружение четырнадцатилетним ребенком, не получив достаточного образования, а дальнейшее его обучение состояло в чтении псалмов, Священного Писания и аскетических сочинений. Это, однако, нисколько не смущало его, ведь мирская образованность не входила в число добродетелей, прославлявшихся в прочитанных им духовных книгах, а слухи об «эллинствующих» начальниках ереси Антонии и особенно Иоанне не способствовали появлению симпатии к знаниям такого рода. После торжества православия Игнатий стал нередко бывать в Константинополе, и патриарх, видя его простоту и прямолинейность, общался с ним тоже просто и прямо, поэтому игумен симпатизировал Мефодию – по крайней мере, до начала раскола со студитами. Но проповеди Асвесты, которые игумену довелось услышать еще до рукоположения италийца в епископы, когда Григорий был священником и числился в патриаршем клире, вызвали у Игнатия острое раздражение. Было ли это следствием загнанной много лет назад глубоко внутрь горечи от сознания, что устроенный Львом Армянином переворот положил конец только начинавшейся жизни юного Никиты, который мог бы при других обстоятельствах пройти свой путь совсем иначе? Или, быть может, следствием понимания того, что Игнатий никогда не сможет говорить так, как Асвеста, потому что поворот судьбы лишил его возможности получить образование, тогда как Григорий являл собой разительный пример умения совмещать благочестие с той внешней мудростью, чьи дары обошли Теревинфского игумена стороной?.. Как бы то ни было, Игнатий невзлюбил Сиракузского архиепископа и считал его просто «баловнем судьбы», плывшим на волне патриаршего благоволения. Впрочем, теперь и сам патриарх вызывал у игумена больше раздражения, чем почтения. Правда, Игнатий молился, чтобы Бог вразумил Мефодия и чтобы уничтожились несправедливые прещения, постигшие студийскую братию, но ему поневоле думалось, что всё случившееся может исправить только одно – смерть патриарха…
Между тем патриарх, как бы спокойно и жестко он ни проводил внешне в церковную жизнь свою линию, внутренне не всегда ощущал ту уверенность, что в годы страданий за веру давала ему силы переносить все лишения. Всё чаще он чувствовал в душе усталость и его посещали сомнения, не перегнул ли он палку: ведь, несмотря на прещения, студиты так и не сдались, а многие православные скрытно или явно поддерживали их или сочувствовали им. Патриарху было известно, что игумены Навкратий и Афанасий, оба бывшие уже в очень преклонных летах, изъявили готовность умереть под анафемой и не боялись этого, а некоторые из студийских братий уже покинули земную жизнь, так и не сделав шага к «примирению с Церковью». Конечно, всё это можно было объяснить «злостным упрямством схизматиков», но…
Шел четвертый год патриаршества Мефодия, и «престол славы», о котором когда-то пророчил ему Сардский архиепископ, всё чаще давил на патриарха тяжелым бременем. Да, победа в войне с ересью оказалась бо́льшим испытанием, чем сама война, – но когда Мефодий говорил об этом Никейскому митрополиту, он еще сам не осознал сполна правоты своих слов…
Тем временем прежние соратники по борьбе один за другим покидали поприще жизни. Симеон умер на Лесбосе вскоре после того, как прибыл туда из столицы. Феофан Начертанный скончался спустя два с половиной года после торжества православия и был похоронен, с позволения патриарха, в Хорской обители рядом с покоившимся там святителем Германом – «исповедник рядом с исповедником», как сказал Мефодий, лично совершив погребение митрополита. Синкелл Михаил не намного пережил своего ученика. Проведя, по своему обычаю, весь Рождественский пост в безмолвии и молитве, накануне праздника старец получил откровение о своей скорой кончине и сообщил об этом патриарху. Мефодий просил Михаила пребыть с ним до смерти, и синкелл, не желая проявлять непослушания, действительно провел у патриарха пять дней, побывав также во дворце и благословив августу, маленького императора и его сестер.
