«Смотрите: вы, состоящие под нашим водительством, не имеете права принимать их помимо указанного строгого испытания, – говорил Мефодий в заключение своего обращения. – Так творя и таким образом соблюдая сказанное, и сами вы прекрасно совершите служение, и Церковь сохраните в благополучии, будучи убеждены, что мы говорим не просто так и не ввиду крайней степени болезни и смертного часа, но движимые божественным Духом и ради сбережения Церкви без соблазна».
Когда Асвеста прибыл в Город, только лицо и плечи патриарха еще не были захвачены неумолимой болезнью, Мефодий дышал и говорил с трудом. Григорий не мог сдержать слез:
– Так поздно я познакомился с тобой, владыка, и вот, ты уже покидаешь нас!
– На всё воля Божия, – тихо ответил патриарх и продолжал, немного помолчав: – Может быть, Господь попустил этой болезни так быстро скосить меня потому, что я перешел меру ревности… был слишком суров с подвластными мне…
– Ты имеешь в виду студитов?
– Да. Еще в молодости… впрочем, не так уж я был молод тогда, но, по крайней мере, в два раза моложе, чем теперь, – Мефодий чуть улыбнулся, – как раз в то время, когда я познакомился с твоей матерью, Григорий… уже тогда мне не нравилось, как вели себя студиты, как они унижали святого Никифора из-за возвращения сана Иосифу… Мне было так горько за святейшего! Хотя он сам, по смирению, всех простил… и даже просил меня больше не вспоминать о той истории… но я не мог не вспоминать! Особенно в Риме. Вот где чтут предстоятеля Церкви, не то, что у нас!.. У нас чуть не каждый встречный считает не просто возможным, но даже едва ли не своим долгом осуждать епископов, выискивать сучки в их глазах… сегодня клясться в верности православию, а завтра из-за сиюминутной выгоды перейти к еретикам и уничижать патриарха, требовать его низложения… Мне думалось, что такому отношению надо положить конец, и, милостью Божией, мне это почти удалось. Но студитов я так и не смог убедить, только несколько человек из них присоединилось к нам… Вероятно, я был слишком резок.
– Но они сами виноваты! – с горячностью возразил архиепископ. – Почему они не хотели отказаться от тех старых писаний? Только потому, что сочли это оскорблением памяти преподобного Феодора? Но они повели себя вовсе не просто как жертвы несправедливости! Мне говорили, владыка, что та история с Хионией… Всё это подстроили студиты, надеясь избавиться от тебя! Ведь это подло!
– Я знаю, что это они, точнее не они сами, а сочувствовавшие им. Я это понял уже тогда, во время разбирательства. Сами студиты, быть может, и не участвовали в том деле… Как бы то ни было, Бог им судья! Я всем прощаю то, что они против меня, грешного, говорили и делали. Но в Церкви жизнь должна идти по правилам, а каноны не позволяют монахам и священникам так дерзко вмешиваться в дела, подлежащие ве́дению архиереев, как это делали студиты. Поэтому то, что я решил относительно них, должно оставаться в силе, – патриарх закрыл глаза и некоторое время отдыхал, тяжело дыша, а потом взглянул на Асвесту и улыбнулся. – Я хотел видеть тебя перед смертью, Григорий. Вероятно, я совершил какие-то ошибки, может быть, и относительно рукоположений… Но за тебя я всегда благодарю Бога! Ты хорошо начал свой путь и прекрасно продолжил. Шествуй так же и дальше, владыка! Твои родители могли бы тобой гордиться. Впрочем, думаю, они сейчас видят, каким ты стал, и радуются.
В глазах Асвесты снова заблестели слезы.
– Я постараюсь жить так, чтобы и ты мог там радоваться за меня владыка! – проговорил он. – А ты помолись за меня, грешного, когда предстанешь престолу Божию!
– Если Господь дарует мне это, буду молиться… Бог да благословит тебя, да вразумит, да поможет тебе во всем! И не печалься, что мы мало общались с тобой тут. Главное – чтобы мы смогли общаться в вечности! Молись за меня, владыка… «Возжаждала душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и явлюсь лицу Божию», и уповаю, что, по милосердию Господню, «войду в место скинии дивной, до дома Божия, во гласе радования»… До встречи, Григорий, в дому Божием!
Патриарх умер спустя два дня, 14 июня, и был похоронен в храме Апостолов. На его погребении, помимо епископов, столичного клира и игуменов константинопольских монастырей, присутствовали императрица с сыном и дочерьми, весь Синклит, придворные и множество простого народа.
– Что ты думаешь о новом патриархе, Феоктист? – спросила августа у логофета вечером того же дня. – Я, право, не знаю, кто мог бы теперь занять место Мефодия… Да мне, в общем, всё равно, лишь бы только оставались в силе принятые им решения относительно Феофила.
– Тут и думать нечего, августейшая, – ответил патрикий. – Новый патриарх должен как можно скорее помириться со студитами. Мефодий, правда, завещал не принимать их без покаяния и не возвращать сан, но, думаю, этим его пожеланием можно пренебречь… В конце концов он не Бог, чтобы устанавливать подобные заветы! Так что ставленника надо выбирать из тех, кто сочувствует студитам… Кого-нибудь с Принцевых.
…Избрание нового предстоятеля Константинопольской Церкви состоялось спустя две недели после смерти Мефодия. Епископам, съехавшимся в Город, сразу дали понять, что императрица и регенты желали бы видеть на кафедре человека, который «мирно и ко всеобщей радости» покончит с церковным расколом, и что завещание покойного патриарха лучше вовсе не предавать широкой огласке, – впрочем, значительное число архиереев и сами склонялись к этому. Сторонники студитов, особенно монахи с Принцевых островов, сразу после смерти Мефодия развили бурную деятельность, убеждая всех, кого можно, в необходимости избрать патриархом того, кто «положит конец этому безобразию». Однако, чтобы не возникло подозрений, что происходит резкая смена церковного курса, ставленник должен был быть человеком строгих нравов и нерыхлого характера – это тоже понимали все, даже те, кто больше всего возмущался «ревностью не по разуму», проявленной покойным патриархом.
Всё сложилось вроде бы как нельзя удачнее: все трое кандидатов, избранных на соборе и представленных на выбор императрице, оказались из числа принцевских монахов, причем царственного происхождения – это были двое сыновей императора Льва, Василий и Григорий, в последние годы, после смерти матери, жившие в монастыре на Принкипо, и Теревинфский игумен Игнатий. Их православность ни у кого не вызывала сомнений, но Феодора, по совету Феоктиста и Мануила, остановила выбор на Игнатии: хоть он и не претерпел гонений от иконоборцев, однако изначально вместе с отцом и братом пострадал от произвола «зверонравного Льва» и к тому же через создание трех обителей показал себя человеком деятельным, а главное – сразу же согласился представить письменное заверение, где обещал не участвовать ни в каких заговорах и кознях против императора, его матери и сестер. О его подвижнической жизни было известно почти всем, о Василии и Григории, рукоположенных в священный сан после торжества православия, тоже невозможно было сказать ничего укорного, и никто из троих избранников собора по своим личным достоинствам не вызвал недовольства даже у самых ревностных почитателей покойного патриарха. Правда, многих смущало то, что имя Игнатия было заранее названо логофетом дрома как наиболее желательное, но председательствовавший на соборе Никейский митрополит быстро погасил возникшее недовольство. Сиракузский архиепископ поднял было вопрос о завещании Мефодия, выразив недоумение по поводу того, что его не зачитали на соборе, но мало кто из архиереев его поддержал и дело замяли. Асвеста был возмущен, однако пришлось смириться – по хиротонии он был младше других и затевать споры с прочими владыками ему было не совсем по чину, особенно теперь, когда его святейший покровитель покинул этот мир…
