– Да-да, он самый! Проходи, господин, проходи!
– Не ожидал тут встретить кого-нибудь из вашей братии, признаться, – Лев улыбнулся. – Но я рад!
– Ох, господин, знал бы ты, как приятно услышать доброе слово! – вздохнул Кледоний, запирая ворота на тяжелый засов. – Коня я потом отведу в стойло, – монах привязал лошадь Математика к столбу у стены. – Вот только проведу тебя к владыке… Нам сюда, – они вместе пошли к особняку через сад по вымощенной камнем неширокой дорожке. – А уж как меня поносили, не сказать! Я ведь, как владыку в монастырь услали, места себе не находил… А узнал, что он сюда переселился, так сразу и пришел – думал, попробую умолить, чтоб разрешил остаться! В ногах готов был валяться… А владыка сразу и принял, вот как! Слава Богу!
«Владыка», – отметил про себя Лев слово, которым монах называл низложенного патриарха. Но ведь Кледоний вместе со всеми присоединился к православным… Что же, опять отпал? Или живет тут просто как прислужник?..
– Не понимаю я нынешних христиан, господин Лев! – продолжал монах, и в его голосе зазвучала горечь. – Чего только не говорили, каких только небылиц не плели! Нет, наши-то братия, сергие-вакховы, ничего, они все владыку помнят и любят, а вот местные… Ты, говорят, пошел на службу к колдуну, он, говорят, совращал монахинь и гадания с ними устраивал, мол, в Бога не верует, а молится Зевсу и Афродите, Платона чтит выше Евангелия… Вот ведь, прости Господи, какие глупцы невиданные! Я говорю: столько лет рядом жил, ничего подобного не знаю, – не верят. Говорят: он тебя заколдовал, так ты и не замечал ничего! Ну, скажи, господин Лев, как это можно назвать?!
– Тупое невежество! – вздохнул Философ. – А что Иоанн говорит?
– Смеется! – Кледоний улыбнулся. – Что ты, говорит, скорбишь? Этой участи не избежал и Октавиан Август! Но он говорил: «Не слишком возмущайся, если кто-то обо мне говорит дурно: довольно и того, что никто не может нам сделать дурного». Прекрасный, говорит, совет! Да, вот так мы тут и живем, господин Лев…
– Ты один прислуживаешь Иоанну?
– Нет, как можно! Еще повар тут с помощником, слуги, что убирают в доме, садовник еще… Садовник тут – просто чародей!
– Да, сразу видно! – кивнул Математик, оглядываясь вокруг: сад и цветники, окружавшие особняк, действительно, могли поспорить по красоте с дворцовыми.
– А я так, вроде келейника: книжку принести, чернил… или записать что-нибудь… Владыке-то теперь много писать тяжело, да и читать иной раз, глаза устают… Вот я при нем и состою, тому и рад!
В доме монах провел Льва в гостиную и пошел доложить хозяину, тут же вернулся и проводил Философа прямо в покои к Грамматику.
– «Боги! ужасное чудо моим представляется взорам!» Неужто бывший архиепископ пришел навестить бывшего патриарха? – улыбаясь, воскликнул Иоанн. – Рад тебя видеть, Лев!
– Здравствуй, Иоанн! Наконец-то я добрался к тебе, слава Богу! На самом деле я должен был сделать это раньше… Я чувствую себя ужасно виноватым из-за того, что подчинился требованию не видеться с тобой!
– Пустяки! Это требование было вполне разумным и служило к твоей же пользе, прежде всего. Право, я не в обиде.
– Но теперь всё-таки хватит. Иначе мне пришлось бы перестать себя уважать.
– Даже так? – Грамматик приподнял бровь. – Что так? – он пристально взглянул на Философа.
– Видишь ли… Когда-то ты верно заметил, что боевой дух мне не свойственен. Но вчера при мне патриарх сказал августе, что неплохо было бы заточить тебя куда-нибудь в крепость, потому что «верные возмущаются» тем, что ты не только «не принес покаяния и не понес наказания за свои нечестивые деяния», но еще и живешь спокойно «в свое удовольствие»…
– Вот оно что! Не дает же иконопоклонникам покоя моя скромная личность! – Иоанн усмехнулся. – А что августейшая?
– Слава Богу, августа решительно воспротивилась и заявила, что не позволит тебя тронуть и пальцем. И даже добавила, что если уж она покойному Мефодию, который весь иконоборческий клир отправил на паперть, не дала над тобой «всласть поиздеваться», то Игнатию тем более не даст. Патриарх даже растерялся от такого выпада. А она ему говорит, насмешливо так: «Ты же, владыка, обещал всех утешить своим снисхождением, неужели ты не пощадишь уже поверженного врага? Это было бы так невеликодушно!» Святейший поначалу заупрямился и возразил, что он готов проявить великодушие, но и о строгости тоже не надо забывать: мол, к тебе сюда ходят всякие люди и ты можешь совратить кого-нибудь в нечестие… Но августа усмехнулась и сказала: «Уверяю тебя, святейший, слухи о совращающих способностях Иоанна сильно преувеличены! Лично я, например, ни от кого из духовных лиц за свою жизнь не получила большей пользы для души, чем от него!» Патриарх поразился, помолчал и сказал, что ему «странно слышать из уст благочестивой государыни о пользе от общения с человеком, из-за которого наше государство столько лет пребывало в ереси». А государыня тогда вдруг обратилась ко мне: «А ты что думаешь? – спрашивает. – От еретика может ли быть что доброе?» Я ответил, что еретик, разумеется, вполне может подать хороший духовный совет, что ничего странного в этом я не вижу и завтра же отправлюсь к тебе в гости и делом докажу, что ничего опасного в общении с тобой нет! – Философ улыбнулся.
– Понятно. Что ж, проходи, садись, – Иоанн сделал пригласительный жест и сам тоже опустился в кресло. – Сейчас Кледоний принесет нам чего-нибудь закусить… Как твои дела? Всё преподаешь?
– Да, слава Богу, у меня всё прекрасно, как было и при прежнем государе. Честно говоря, я очень рад, что лишился епископской кафедры и вновь оказался на преподавательской. Я счастлив! Хотя, конечно, если б не августейшая, вряд ли мне позволили бы вернуться в училище. Владыка Мефодий поначалу возражал, но государыня настояла на своем.
– Разве твое покаяние Мефодия не устраивало? Ведь ты же покаялся?
– Да, но святейший… – тут вошел Кледоний, и Лев умолк.
Монах принес овальный серебряный поднос, где стояли два хрустальных кубка и кувшин с вином, тарелки с ломтиками сыра и соленой рыбы, миска с оливками, блюдо с ломтиками груш и дольками апельсина, и принялся расставлять всё на невысоком деревянном столе, покрытом простой льняной скатертью с полоской из вышитых крестиков по краю.
Лев тем временем окинул взглядом комнату, которую не успел еще толком рассмотреть. Она была не очень большой, но светлой за счет высокого окна, выходившего в сад. Помимо стола и двух плетеных кресел, покрытых бараньими шкурками, здесь стоял под окном небольшой диван, застеленный узорчатым покрывалом, а в углу жаровня. На полу лежал пестрый, уже истоптанный ковер, судя по рисунку, сирийской выделки. Чуть приоткрытая дверь справа вела, вероятно, в библиотеку – Философ разглядел в глубине той комнаты книжный шкаф. На восточной стене висело простое деревянное распятие, под ним на полочке – лампада из синего стекла на серебряной подставке и тут же небольшой аналой со шкафчиком для книг внутри, а перед ним круглый коврик, расшитый красными розами. На аналое строго поблескивало Евангелие в серебряном окладе. Но самое странное открытие ждало Льва на той же стене левее, почти в углу: это была икона Богоматери – та самая, что когда-то висела в «приемной» келье Сергие-Вакхова монастыря. Историю, из-за которой Грамматику было разрешено покинуть обитель, куда его прежде сослали, и удалиться в свое имение, Лев знал лишь в общих чертах – как монахи написали на Иоанна нелепый донос, узнав, что он держит у себя в келье образ Богородицы. Но что означала загадочная привязанность к этой красивой и немного странной иконе? Неужели просто память о годах юности, быть может, о каком-нибудь событии, известном только Иоанну?..
