Лев взглянул на Грамматика и увидел, что тот наблюдает за ним. По губам Иоанна пробежала чуть заметная улыбка. Между тем Кледоний наполнил вином кубки и поставил перед хозяином и гостем.
– Благодарю, брат, – сказал Грамматик. – Угощайся, Лев! Сыр тебе, рыба тоже, а мне оливки, – проводив взглядом Кледония, он снова повернулся к племяннику. – Кстати, молиться по отдельности будем? Я ведь еретик.
Лев вздохнул и махнул рукой:
– Благословляй ты.
– Хм! – в глазах низложенного патриарха заплясали смешинки, он встал, благословил еду, снова опустился в кресло и поднял кубок. – За встречу! – он пригубил вино, Лев последовал его примеру. – Так что́ Мефодий?
– Святейший считал, что бывших еретиков вообще не следует допускать ни к каким высоким должностям, и магистры Мануил и Сергий его поддерживали. Но при дворе, к счастью, не все такого мнения.
– Еще бы! – Иоанн усмехнулся. – Они ведь там все, можно сказать, «бывшие еретики». Впрочем, теперь-то каждый может стать ревнителем борьбы с побежденной ересью! Когда-то я, помнится, сказал господину Никифору, что в борьбе за веру всегда есть место подвигу.
– Какому Никифору?
– Патриарху, которого вы почитаете во святых. Я слышал о перенесении его мощей… Ведь и ты почитаешь его, не так ли?
– Почитаю, – ответил Лев, немного помолчал, пережевывая кусок рыбы, пристально взглянул на Иоанна и спросил: – Послушай, скажи честно, тебе никогда не приходило в голову, что истина всё-таки в иконопочитании, а не в иконоборчестве? Каковы бы ни были по личным качествам нынешние победители, плохи или хороши, это ведь не отменяет существования истинных догматов!
– Не отменяет, разумеется. Но что из этого? Даже если б я принял догмат об иконопочитании и решил покаяться, то для покаяния, как показывают жития и патерики, свидетели не нужны: я и Бог, вот и всё. Если б я и решил взять свидетеля, то довольно было бы хоть того же Кледония. Это рассуждая духовно. А если рассуждать «по-человечески» – что лично мне могло бы принести публичное покаяние? Господин Мефодий заставил бы меня ежегодно ходить в процессии со свечкой у всех на глазах и радовался бы своему торжеству над «злейшим ересиархом». А народ бы глазел и пальцами в меня тыкал, ликуя, что наконец-то окончательно повержен под ноги православным «предтеча антихриста сатаны»… Мефодий вдохновенно написал канон, да, я оценил! – в голосе Грамматика возрастала насмешливость. – «Отравотворный Иоанн», поревновавший житию Крона и Аполлона!.. Но Мефодий еще был образованным человеком, а вот господин Игнатий… Я слышал, что он вообще недолюбливает людей, сведущих в «эллинских баснях». Так что, пожалуй, он бы меня заставил собственноручно сжечь книги с «безбожными учениями», по которым я воспитывал свою паству в «дельфийских нравах»… Теперь ведь ежегодно в Великой церкви читают анафемы на «отвергшегося веры»?
– Читают, – Лев поморщился, как от зубной боли. – Но ты же понимаешь, такие вещи нужны прежде всего, чтобы впечатлить народ.
– Конечно. Им и покаяние мое нужно для того же – чтобы произвести впечатление, потешить собственное тщеславие. Полагаю, участь моей бессмертной души их нимало не заботит. Зачем же мне пред ними каяться, даже если б я и надумал? Чтобы угодить их тщеславию? «Людям ли я угождать стараюсь? Если б я угождал людям, то не был бы рабом Христовым». Ты покаялся, и тебя оставили в покое, даже преподавать позволили – но прежде всего потому, что к тебе благоволит августейшая. Ко мне она тоже благоволит, только мне это не помогло бы, ведь я – символ «нечестия». Так что пришлось бы мне ходить со свечкой и быть пугалом для невежественной толпы. Если уж Лизикса принимали так торжественно, при всем честно́м народе, то для меня и подавно изобрели бы какую-нибудь впечатляющую церемонию, заставили бы публично посыпать голову пеплом, проклясть поименно всех моих единоверцев, сжечь какие-нибудь «нечестивые писания»… Зачем мне всё это? А так я, видишь, живу тут себе спокойно, никого не трогаю, и меня никто не трогает. Молюсь, читаю, размышляю. Дай Бог так прожить и до смерти!
– А химические опыты?
– О, нет, с ними я покончил в тот день, когда увидел в окно, как сгорают мои записи, – усмехнулся Иоанн. – Некоторые вещи наши современники не способны вместить, и я подумал, что когда люди станут к этому способны, найдется и тот, кто накормит их нужной пищей… Так что теперь я читаю, пишу схолии иногда… Кледоний мне помогает, добрая душа!
– Где же он молится?
– Здесь, со мной. Я служу по воскресеньям и праздникам, тут есть домовая церковь. Сначала он, впрочем, пытался ходить в одну обитель здесь неподалеку, да тамошние ревнители, как узнали, что он мне прислуживает, выгнали его, как прокаженного, такого наговорили, что он до сих пор опомниться не может… Я, знаешь ли, всё чаще вспоминаю Аврелия: «Лучше всего примирит тебя со смертью внимательный взгляд на предметы, которые тебе предстоит покинуть, и мысль о характере людей, с которыми твоей душе уже не придется соприкасаться. Ибо хотя и не следует гневаться на них, а, наоборот, надлежит и заботиться о них, и переносить их с кротостью, но в то же время не нужно забывать, что разлука предстоит тебе не с людьми единомыслящими».
Он умолк, отпил вина и отправил в рот большую зеленую оливку. Лев тоже поднес к губам кубок, искоса разглядывая Иоанна. Грамматик выглядел не просто спокойно, а как-то умиротворенно. Всё такой же худой, немного бледный, но не болезненно, почти совсем седой, в поношенном хитоне и старой мантии; те же изящные точные движения, та же неуловимая улыбка. Однако Лев мог отметить и перемену: в глазах «великого софиста» больше не было заметно металлического блеска и той жесткости, что нередко проглядывали в них раньше, когда Грамматик говорил о людях, к которым не испытывал добрых чувств.
– Да, – наконец, сказал Лев с улыбкой, – ты похож на придворного философа на покое!
– Я, в общем, он и есть, – улыбнулся в ответ Иоанн. – Так уж вышло, что немалая часть моей жизни прошла при дворе. Впрочем, благодарение Богу, государи, которых мне довелось близко знать, были далеко не худшими представителями человеческого рода и, думаю, вполне достойно носили пурпур.
– Особенно государь Феофил!
– О, да! И в том, что он был именно таким, есть и моя скромная заслуга.
– Думаю, твоя заслуга тут наибольшая, не скромничай! Правда, иногда мне приходит мысль… Тебе никогда не было обидно из-за его предсмертного обращения? Ведь в конце концов, можно сказать, ты был побежден, да еще женщиной!
– Что ж! Женщины сильнее всех, как сказал Ездра. Побежден? Только частично. Государь ведь не изменил тому образу жизни, которому я научил его: он был императором-философом, таким и остался, а это главное, ведь именно этому я учил его прежде всего. А что до перемены веры, то здесь нет ничего странного. Победа приходит там, где больше любовь. Неудивительно, что любовь между мужчиной и женщиной оказалась сильнее, чем между учителем и учеником, если это именно любовь, названная у Платона притяжением половин целого.
– Значит, по-твоему, здесь дело только в женщине, а не в Истине? – спросил Лев, пристально глядя на Грамматика. – А как же быть с этим? – он указал взглядом на икону на стене.
