Когда при встрече у храма Апостолов Лев говорил ей, что человеческие немощи и заблуждения остаются на земле, а на небо переходит только то, что от Духа Божия, Кассия сказала: «Наверное», – умом она понимала, что это так, однако в душе всё равно скорбела и не могла смириться. Но теперь она ощутила сердцем, что Философ был прав и неразумно печалиться о том, что даже люди святой жизни не свободны от человеческой немощи. Сам Христос по человечеству показывал Себя неведущим, спрашивая, когда заболел бесноватый мальчик, сколько лет расслабленный лежал у купели или где был погребен Лазарь, хотя как Бог знал всё это, – а люди ведь не так совершенны, как Он! Здесь по временам неизбежны недоразумения и непонимание, а там…
«Разве там они помнят о том, что их, случалось, разделяло здесь? – думала Кассия. – Разве может то, что было тут от ошибок или немощи, от запальчивости и необдуманности, или просто от разницы во взглядах на церковные дела – разве может всё это омрачить их вечную радость? Конечно, нет!»
А раз так, значит, даже самые резкие слова, сказанные друг другу людьми, которые, исповедуя одну веру, по-разному представляют себе то, как эта вера должна торжествовать, даже самые резкие действия, быть может, ошибочные и необдуманные, – не должны повергать в уныние: у людей, действительно стремящихся подвизаться о Господе, в вечность перейдет то, что от силы Божией, а то, что от немощи человеческой, останется здесь и растворится в веках, как исчезает след опавшего листа на дороге…
Кассия вытерла навернувшиеся на глазах слезы, улыбнулась и прошептала:
– Значит, надежда есть!
24. «Волною морскою»
На все вопросы Бог ответит:
«Покойтесь! Не скажу – зачем!»
(Дж. Голсуорси, «На другой берег»)
20 января, в годовщину смерти императора, патриарх отслужил заупокойную литургию в храме Апостолов и торжественную панихиду в усыпальнице перед гробом Феофила, а затем, по обычаю, беднякам были розданы хлеб и медяки на помин души усопшего. «Прошло уже шесть лет! – думала Феодора. – Даже не верится… Когда-то мне казалось, что я и нескольких месяцев не проживу без него!..»
Простившись с патриархом и отправив детей домой, императрица отослала кувикуларий и снова пошла в усыпальницу. Там в тишине и сумраке мерцали лампады; в бледных лучах света, струившихся из узких окон, поблескивали саркофаги. Августа подошла к гробнице великого Юстиниана. «Всё-таки хорошо, что Феофил похоронен здесь! – подумала Феодора. – Он хотел быть похожим на Юстиниана, и в чем-то это ему удалось, а значит, справедливо, что теперь они лежат в одной усыпальнице…» Помолившись за упокой душ свекрови и свекра, а также сына и дочери у их гробниц, августа подошла к саркофагу мужа, провела рукой по прохладному зеленому мрамору и закрыла глаза.
Каждый год в этот день она подводила итог прожитому, старалась понять, что она сделала правильно, а что нет, пыталась представить, что сказал бы муж о тех или иных ее действиях, и заупокойные моления у гробницы Феофила утешали и успокаивали августу – они словно подтверждали, что, несмотря на все трудности и неприятности, жизнь идет своим чередом и порядком, и встреча на небесах, как бы долго еще ни пришлось ожидать ее, всё-таки приближается…
Хотя в церковной жизни одни нестроения сменялись другими, в последние месяцы императрица стала относиться к ним более философски, чем раньше: «У Феофила было много неприятностей из-за войн с арабами, а у меня теперь – из-за раздоров у православных… Что ж! Без тех или иных неприятностей всё равно не прожить!» Ее тревожил не столько новый раздор в Церкви, сколько то, как он сказался на сыне. После ссоры нового патриарха с Сиракузским архиепископом Михаил не то, чтобы невзлюбил Игнатия, но относился к нему без уважения: один из воспитателей однажды сообщил Феодоре, что подсмотрел, как мальчик передразнивал патриарха перед своими сестрами, да так похоже, что девочки не могли удержаться от смеха. Правда, Анастасия поначалу заметила, что «грех так дразнить владыку», но потом тоже расхохоталась, глядя на Михаила, удивительно точно копировавшего не только походку и выражение лица Игнатия, но и его манеру говорить – то быстро и резко, то важно и медлительно… Императрица не стала порицать сына, но решила при случае поговорить с ним о патриархе. Случай представился скоро: в Рождественский пост Михаил должен был исповедаться, уже второй раз в жизни, как взрослый, и теперь у нового патриарха, но когда мать заговорила с ним об этом, мальчик заявил:
– Я не хочу идти к владыке Игнатию!
– Почему, родной?
– Он меня будет ругать, скажет, что нельзя делать того, что я делаю… А я ведь всё равно буду делать!
– Что ты будешь делать?
– Ну… дразниться, драться с Пульхерией…
– За это он не будет тебя ругать, – улыбнулась Феодора.
– Будет! – упрямо сказал Михаил. – Он злой!
– Почему же злой? Зря ты так говоришь, это нехорошо. Он не злой, а просто строгий.
– Он владыку Григория выгнал, – проговорил маленький император, чуть надувшись и глядя в пол. – А владыка Григорий добрый, у него глаза добрые… А владыка Игнатий как посмотрит, так убежать хочется!
«Это точно!» – подумала августа. Она понимала, что называть патриарха злым было несправедливо, однако тоже чувствовала себя неуютно, думая об исповеди у него: суровый монах, не видевший, по сути, ничего, кроме своих обителей, не знавший иной жизни, кроме строгих подвигов на пустынных островках, он, казалось, не способен был понять скорбей и искушений, обуревавших мирских людей. Ни перед Антонием и Иоанном, ни даже перед Мефодием у Феодоры не возникало желания как-то сгладить собственные прегрешения, рассказав о них в самых общих словах; но сейчас, готовясь к исповеди у Игнатия, она ловила себя на размышлениях о том, как бы открыть ему грехи и в то же время «ничего не сказать»…
– У кого же ты хотел бы исповедаться, сынок? – спросила она.
Мальчик ненадолго задумался, а потом поднял глаза на мать:
– А у отца Иакова можно?
– Сергие-Вакхова игумена? Да, конечно.
– Тогда я к нему пойду, ага, мама?
– Ага, – улыбнулась императрица и чуть заметно вздохнула, вспомнив о прежнем игумене этой обители – о том, кого Феофил хотел видеть учителем сына…
«Хорошо хоть, что он счастлив, – подумала августа; Лев рассказал ей о своем посещении низложенного патриарха и о том, что сказал Иоанн о своей нынешней жизни. – Он это заслужил!»
И теперь, у гробницы мужа, она молилась прежде всего о Михаиле и просила, чтобы отец сам умолил Бога направить жизнь их сына так, как нужно. «Раз Бог простил его и принял к Себе, то Он услышит его молитвы скорее, чем мои, – думала она. – Только бы там нам всем быть вместе, Господи! Только бы дождаться той встречи, только бы дойти… пусть спотыкаясь, пусть падая, но дойти – туда!»
Кассия с Евфимией тоже приходили на заупокойную литургию по императору и молились за панихидой в усыпальнице, и вновь игуменья думала о непостижимости судов Божиих. Как удивительно всё сложилось! Феофил почти всю жизнь был еретиком и притеснял православных – а спасся быстрее, чем она, с юности избравшая монашеский путь и никогда не сообщавшаяся с ересью! Да, он спасся, а вот спасется ли она, еще неизвестно… Когда они встретились в ее келье, она призывала его думать о встрече на небесах, а вышло так, что теперь уже он оттуда словно призывал ее постоянно думать об этом: будет ли встреча на небесах? Живешь ли ты так, чтобы встретиться с теми, кто пришел туда раньше тебя? Вот уж, воистину, «всё премудростью сотворил» Бог, чтобы смирить человеческое самомнение!..
