Прошло еще несколько дней, наступил декабрь. Внезапно Чехонин получил записку, напичканную ошибками:
«Таварищ капитан. У мине ест, што вам сообчить, – писал бесподобный грамотей. – Прихадите к памитнику таварищу Сталину в 6 вечира шистова дикабря». Подпись состояла из одной буквы «Б». Чехонин усмехнулся и высказал предположение:
– Чует мое сердце, это Брага назначил нам свидание. Крайне любопытно – зачем.
В тот же день мы пришли на площадь. Стоял небольшой мороз, наша одежда была всесезонная, то есть одна на все времена года, посему мы быстро продрогли. Вскоре из темноты вышел в световое пятно Брага, который быстро приближался к нам, держа, как и прошлый раз, руки в карманах полупальто.
– Мое вам, – поздоровался он, остановившись. – Чего там с Дамкой?
– С каких пор бандиты интересуются следствием? – спросил Чехонин.
– Я не бандит. Я вор. А интерес у меня кровный: не отыщешь мокрушника, меня повяжешь. Так? Стало быть, имею право интерес проявлять.
– Зачем позвал?
– Коль желание имеешь, организую свиданьице, тебе расскажут о Дамке.
– Имею желание. Когда?
– А сичас могу. Не забоишься? – И он как-то подло прищурился.
– Не забоюсь. Веди.
Поехали на трамвае. Когда подошла кондукторша, Брага просипел ей свирепо:
– Не видишь, какие люди ехают? Иди, иди.
Та и отошла, опасливо поглядывая на нас. Доехали до конечной остановки, прошли немного. Брага привел нас в дом, где пахло щами, солеными огурцами, папиросным дымом и самогоном. За столом сидели две пьянчужки (одна постарше, другая помоложе), на столе стояло все то, чем провонял дом. Брага поставил табуретки к столу, мы присели. Та женщина, что постарше, остановив удивительно трезвый взгляд на Чехонине – меня она не восприняла всерьез, – вяло выговорила:
– Этому, что ли, Дамка нужна?
Брага подтвердил кивком головы.
– Кто вы? – спросил Чехонин женщин.
– Киря, – ответила первая.
А вторая была совсем пьяная, представилась с шутливым оттенком, но едва ворочая языком:
– А я родственница. Дочь. Дальняя. – И мордой на стол бряк!
Чехонин достал фотографии Дамки:
– Эта женщина Дамка?
Киря взяла фото, закурила папиросу, закивала:
– Дамка. Я с ней в лагере конопатилась. Кто ж ее так?
– Неизвестно. Что знаешь о ней?
– За уголовку залетела. Хорошая, тихая была, за неделю, случалось, рта не раскрывала, все в себе пряталась. Гляжу я – девка неплохая, не из нашей породы головорезов. Да таких, как она, там полно было. Только все бабы воз тянут, а она вроде как сломалась, таких не любят. Ну, я ее в обиду не давала, жалость и у меня имеется. К тому ж землячки мы оказались. Веришь? Скажи, веришь?
– Верю. Как же хорошая и тихая стала уголовницей?
Киря неопределенно покривила губы, выпила полстакана самогона, утерлась рукой, шумно вдохнув носом, на выдохе вымолвила:
– То ли убила кого, то ли покалечила до смерти...
– Ого! – вырвалось у меня.
– А чего – ого? – пожала плечами Киря. – Жисть человечья скотская, иной раз так подкатит... Я не больно-то ее пытала, какой грех за ней. Ведь все равно сбрешет, мол, не виноватая, зазря парюсь. Даже я брехала. Насочиняешь себе, будто ты святая, и веришь. Оно ж так легче: думать об себе лучше. А Дамка... она ни-ни, про себя ни слова. Я и подумала: за мокруху ее бы к стенке поставили, стало быть, мокрухи на ней нет. Начальник наш облюбовал ее, к себе вызывал. Известно, для каких дел. Она приносила кой-чего из еды, тайком от него, делилась со мной. Начальник ее и вызволил. Засобиралась она, прямо вся горела. А куда ехать? Ни крыши над головой, ни денег. Я ей сказала, как найти Брагу, записку ему отписала, мол, помоги. И предупреждение Дамке сделала: наша компания не по ней, за подмогу и возьмут много. А она: мне теперь все компании одинаковы, больше не к кому прибиться.
– Так раньше она жила в нашем городе? – осведомился Чехонин.
– Ага, – кивнула Киря. – Потому и очень стремилась сюда. Я ей говорила: поезжай туда, где тебя никто не знает, заживешь заново, ты баба красивая, мужика найдешь, не посмотрит он на твой срок. А она мне: нет, сначала посчитаюсь кой с кем, потом заживу.
– С кем посчитается, не говорила?
– Известно с кем: с обидчиками.
– Ну, а кто ее обидел?
– Как я поняла, семью она имела, и чего-то там произошло темное...
– Как же ты поняла, если Дамка ни слова не говорила тебе? – недоумевал Чехонин.
– Так она сама с собой говорила. Ну, вроде как кому-то где-то доказывала. Не в бреду и не во сне, а лежит ночью и шепотом разговаривает. Я свешу голову и прислушиваюсь, спала-то над ней. А она говорит, говорит, будто с ней кто спорит. Я думала, свихнулась Дамка, а утром смотрю – нормальная. Бывало, в лесу работаем, она думает, что одна, и уже громко говорит сама с собой. Да так зло! И будто с разными людьми. Из тех ее разговоров я и поняла, что большую обиду держит она на кого-то, и точит ее та обида – спасу нет.
– Имена называла?
– Не-а. Ни разу. А грозиться – грозилась. Станет этак перед сосной и говорит: «Уничтожу». Сосне говорила.
– Как настоящее имя Дамки, фамилия, помнишь?
– Отчего ж не помнить? На перекличке она отзывалась на фамилию Максюта. А до лагеря ее звали Иркой. Но она ж как настоящая дама, белоручка, мы ее Дамкой и окрестили.
– Ирина Максюта, значит, – задумчиво повторил Чехонин и засобирался.
Брага вызвался нас проводить.
Чехонин развернул деятельность, ибо получил повод. Раз у Дамки была семья и она жила в нашем городе, то следовало отыскать родственников. Но прошла война, которая перепахала немало, перетасовала людей, изуродовала души. Живы ли родственники Ирины Максюты? Киря говорила, что у Дамки ни крыши над головой, ни денег не было, стало быть, родственников тоже, а надежда теплилась.
В справке мы получили несколько адресов, обошли их без толку, правда, одного Максюту не застали, хотя приходили к нему и днем, и вечером, и утром. Как-то завернули к нему очередной раз, звонили-звонили, и вдруг открылась соседская дверь:
– Вы к Федору Михайловичу? – спросила женщина.
– К нему, – сказал Чехонин.
– Так он в больнице. В туберкулезном диспансере.
– Спасибо, – поблагодарил Чехонин.
Не медля, мы отправились в больницу. Доктор не хотел пускать к нему, сказал, что Федор Михайлович в тяжелом состоянии, однако Чехонин оказался настойчив. Мы вошли в палату, где лежали два человека, доктор показал нам на койку с лежащим на ней бледно-желтым скелетом и ушел сердитый. Чехонин взял табурет, поставил к кровати Максюты, который вроде спал, сел и тихо позвал его по имени. Федор Михайлович, оказалось, не спал, или сон его был чутким, потому что сразу открыл уже безжизненные глаза, безучастно уставился на Чехонина.
