Увидя кухарку, купец ласково сказал:
– Фенюшка… А ты побереги Анку-то… С рук на руки сдаю. Чуешь? Я тебе на платье шерстяного отрежу.
Сели обедать втроем. После двух тарелок щей Иван Степаныч ленивой походкой вышел на улицу. Ему нездоровилось. Не отложить ли поездку до завтра? Он поглядел на небо, – вот если б дождь, – но небо было голубое и светило солнце.
– Ну, так я за матерью, – решительным голосом сказал он Анне и вскочил на буланого статного коня. – Ну, смотри, Илюха… Понял? – погрозил он приказчику большим, обросшим волосами, кулаком…
– С Богом, – сказал Илюха, боязливо покосившись на кулак.
– До свиданья! – крикнул Бородулин и стегнул лошадь.
Приказчик с Феней пересмехнулись, удивленно посматривая, как Анна машет фартуком и что-то бессвязно говорит.
X
Бородулин до самой тайги скакал во весь дух.
После выпитого за обедом вина он стал чувствовать себя бодрей. Все мерещилась ему новая жизнь с Анной.
Самое лучшее ему от жены откупиться. Он не раз бивал ее по пьяному делу смертным боем. В прошлую масленницу все село покатывалось над тем, как он, пьяный, порол ременными вожжами охмелевшего попа и законную свою супругу, застав их в весьма веселом виде у просвирни. Поп без шапки удрал домой, а зобастая Марья Павловна, грузно бегая кругом большого стола, выкрикивала: «Нет тебе до меня дела… Давай мою тыщу, я уйду… Живо со своей Дашкой. Тыщу отдай, варнак!»
Лошадь шла рысью, похрапывала и тревожно поводила ушами. Все глуше и безмолвней становилась тайга. Небо только над тропой светлело бледной щелью, и нельзя было угадать, где солнце.
В душу Бородулина как-то исподволь, незаметно стала просачиваться грусть. Жена опять вспомнилась, а рядом с ней Анна. Впереди, в мечтах, свобода и новая жизнь без Дашки, без греха, а – странное дело! – нет в сердце радости. Иван Степаныч вяло осмотрелся кругом и зевнул. Его баюкали и зыбкая ступь лошади, и молчаливый сумрак дня. Стало ко сну клонить. Он весь устал: хорошо бы броситься на мшистый пригорок и заснуть. В голове шумело, хотелось потянуться, хотелось крикнуть. Хорошо бы кисленького выпить, холодного. Нешто повернуть коня? Нет, начато – кончено. А чтоб покорить грусть, и сонливость, и молчание тайги, он запоет веселую.
Бородулин потрепал по крутой шее лошадь, откашлялся, расправил усы и затянул:
Как-ы во темынай нашей да стороныке
Возрастилась мать-тайга-а-а…
Ты таежная глухая,
Сама темына сторона-а-а-аа…
Одинокими и чужими летят звуки во все стороны.
Бородулин смолк и прислушался. Песня замирала, путаясь в макушках леса. Он зычно крикнул и вновь насторожил слух. То ли эхо откликнулось, то ли голос позвал и захихикал. Иван Степаныч остановил лошадь. Тихо. Только в ушах гудит, а тоска все еще не бросает сердца.
«Надо бы Илюху взять… Черт… Дурак…»
Он стегнул коня и с версту ехал вскачь… Но лишь пошла лошадь шагом, беспокойство опять приступило, вновь что-то померещилось.
– Спотыкайся! – крикнул он лошади и, чтобы не чувствовать одиночества, то посвистывал, то вяло тянул-мурлыкал без слов песню.
Он поет, и тайга поет, уныло скулит-подвывает. Он оборвет, и тайга враз смолкнет, притаится, ждет.
– Ну, теперича… тово… – шепчет Бородулин.
Он знает, что тайга озорная, пакостливая: только поддайся, только запусти в душу страх, – крышка.
«Едет, едет…» – «Ну, еду». – «Ну и поезжай…» В овраге стон послышался. По спине Бородулина ползут мурашки.
– Господи! – передохнул он, – благозвонный колокол надо пожертвовать…
– Господи, – сказал кто-то сзади.
Иван Степаныч, надвинув на глаза шляпу, круто рванул узду и поскакал на голос, весь дрожа. Нет никого. В овраге пусто, по дну ключик бежит, по берегам в белом цвету калина.
– Больно боязлив. Баба худая… Дурак, черт… – обругал себя Бородулин.
Кто-то опять застонал, закликал. Бородулин отмахнулся. Раскачиваясь от дремы в седле, он клевал носом.
«Неможется… свалюсь…»
Надвигался вечер. Небо посерело, сумрак сгущался в глубине тайги, а из низин тянуло серым холодом. Утомленный конь, спотыкаясь, бежал усталой рысью.
– Бойся! – вяло крикнул Бородулин и очнулся. – Надо поворотить…
Ну, зачем ему в Кедровку? Он приказчика пошлет, он стряпку пошлет.
«Деньги найдешь – быть». Чайку с малиной… в баню бы, веником похлестаться… «Батюшка, пожалей, родимый, пожалей…»
«Анка… Аннушка…»
«Подлец ты, кровопивец…» – «Прочь, харя прочь!» – «Я тебя знаю, подлеца», – «Кого такое?» – пытается спросить Иван Степаныч. Огненные круги в глазах рассыпаются искрами, голова совсем отяжелела и гудит.
– Уходи, я тебя не звал, – шепчет Иван Степаныч, – я за упокой молюсь, за твою душу каждую службу молюсь…
«Молишься? – шипит бродяга, тот самый, что сдал Бородулину большой самородок золота. – Сожег в бане да молиться начал?.. Ах ты плут…»
Ивана Степаныча вдруг качнуло, едва в седле усидел. Он передернул плечами и часто закрестился, пугливо косясь на потемневшую стену тайги.
– Обещаюсь тебе, Господи, благозвонный колокол купить, – озирается назад, не гонится ли кто. – Уж правильно… правильно жить буду… Спаси-помилуй!
А голова все тяжелеет, озноб вплотную охватил. Тянется к фляге и жадно пьет коньяк.
«Убил…» – «Кого убил?» – «Себя убил». – «Когда?» – «А помнишь… Завтра-то…»
«Завтра?..» – вздрагивает купец и слышит: пересмехаются тихим смехом обугленные, черные, как монахи в рясах, деревья таежной гари.
Мрачней и угрюмей становится тайга. Конь храпит, трясет головой, взмахивает хвостом, отбиваясь от комаров.
«Вот вытащи из болота, тогда дам рубль…» – «Ну и наплевать. И не вытащу…» – бредит во сне Бородулин, но чей-то голос все громче и уверенней:
– Эй, помоги, добрый человек, лошадь завязил!
«Ха-ха-ха… Лошадь? – усмехается купец. – На мне крест… Не больно-то возьмешь…»
– Помоги, батюшка…
И собачка залаяла.
– Пшел! – кричит, пробуждаясь, Бородулин и стегает коня.
– Стой, стой!.. Ради бога, помоги…
А собачка пуще.
Оглянулся: серое от болота катится.
– Кто таков, что нужно? – схватился Бородулин за ружье и видит: мужик подошел с собачкой.
– Дядя Пров?!
– Я… По дочку мы с Лысанькой к тебе ехали, – сказал мужик, оглаживая собачонку, – да, вишь, лошадь в болото завязил… Еду я, еду да задумался чегой-то, глядь, а лошадь-то и свернула… Увидала воду… Вот и бьюсь сколь времени… Ради бога, помоги…
