– Наши прошли?
– Давно еще… Вы – последние, – отвечали городские люди.
– Иван Кольцо прошел?
– Когда еще! Зимою… По льду… Санями и на лыжах. Полтораста человек с ним. Матвей Мещеряк в самый ледоход попал. Два стружка затонули. Пяти казаков недосчитались.
– Канкора не узнаете. Чистый город стал. Припасов, бочек с зельем – целые горы навалены…
– Ню, довольна, – говорил немец в колонтаре, – соловей на башню не сажают… Пожалюйте в крепость….
Феде смешно было, как немец сказал вместо «соловья баснями не кормят» – «соловей на башню не сажают».
В городке для казаков была натоплена баня, приготовлен сытный ужин. За ужином – немецкий начальник сторожевого городка, узнав, что Федя из Москвы, обратил на него внимание и приласкал его.
Федя решил его расспросить о казаках, о Ермаке, о Строгановых. Хотелось ему рассеять сомнения, тяготившие его после казанской ночи.
Они сидели на лугу, подле крепостной избы. Кругом возвышались стены, и весь городок был не больше сгоревшей Чашниковской усадьбы в Москве. На лугу лежали казаки, пили брагу, ели ломти пахучего ржаного хлеба, намазанного медом. За городом темнел высокий лес. Молодая луна бледным рогом висела в небе.
Немец – Алоизий Фабрициус, выслушал Федю и сказал, покручивая длинный седой ус:
– Ермак?.. Ню что Ермак!.. Не так страшен черт, как его малютка. Ермак теперь служит у Строгановых. Ну, как я, скажем.
Сидевший недалеко Никита Пан услышал слова немца и ввязался в разговор.
– Никогда, – сказал он, – казаки к Строгановым не нанимались. Врет он – немец!.. Казаки – люди вольные. Они служат только одному государю московскому… Служат по своей доброй воле… Радеют о его землях, чтобы басурманская вера над ними не посмеялась, чтобы государевой вотчины пяди не поступиться! Казак на то и родился, чтобы царю пригодился! Что делает теперь Ермак Тимофеевич, наш донской атаман, у Строгановых, про то я, Федор, не ведаю. Не зря он живет у них больше года, не зря приказал всем казачьим ватагам, что были на Волге, пригрянуть к весне к устью Чусовой. Что он задумал – его атаманская воля. Мы, казаки, когда выбираем атамана, шутим, и дерзкие речи говорим, но, когда выбрали – во всем ему подчиняемся, а кто ослушается – того в куль, да в воду!
– Всяк сверчок полезай на свой песок, – вставил опять Фабрициус.
Никита Пан посмотрел на него и задумчиво и задушевно сказал Феде:
– Ты, браток, в нашем атамане Ермолае Тимофеевиче не сомневайся… Были на Дону атаманы и будут еще, а такого, верь моему казачьему слову, и не было и не будет. Слыхал, может быть, как калики перехожие поют про Владимира Красное Солнышко, про его богатырей: матерого казака Илью Муромца, Добрыню Никитича, да удалого поповского сына Алешу. Вот такой и Ермак! Честный, прямой, умный. Он, браток, под тобой сквозь землю на аршин видит. Он ума палата.
– Да, – сказал Фабрициус, наливая всем в ковши пенной браги, – слыхал и я – рыцарь!
– Да, верное, немец, твое слово – лыцарь!.. Не бойся его!
[29]
– А как же? – начал было Федя. Он хотел спросить, почему же тогда грозили в Москве Ермаку плетьми и виселицей, и воевода Мурашкин гонялся за ним по Волге? Почему же они, Ермаковы люди, так скрытно, по-воровски, прошмыгнули ночью мимо царской Казани?
Но не посмел спросить. Стальными, немигающими глазами посмотрел на Федю ватажный атаман Никита Пан, точно прочел мысли Федины в них, и твердо и резко сказал:
– А вот так же!
Фабрициус жестко засмеялся и, поднимая чару, сказал:
– Быль для молодца – не укроп.
XXII
У Строгановых
Еще пять дней поднимались по Каме.
На шестой, после полудня, вдруг точно раздвинулись дикие дремучие кедровые и сосновые леса. Горы, обступавшие Каму, отошли. Зеленые густой, весенней травою луга покрывали мягкие холмы – увалы. Стада коров и овец привольно паслись по ним. И задумчиво и печально позванивали их колокольцы. В тесной балке, ища тени, у каменистого пристена сбился пестрый табун мелких широкогрудых лошадей.
На холме показались толстые, двойные бревенчатый стены, башни по углам, тяжелые ворота, подъемный мост над рвом. Ярко-желтый с черным двуглавым орлом царский прапор весело реял на свежем ветру на высоком шесте над воротами.
Из-за стен крепости видны были крутые, черные, смоленые крыши многих изб и теремов. Весь берег был заставлен легкими стругами. Одни, густо просмоленные, блистали синим блеском, лежа кверху днищами, другие, еще не отделанные, сверкали розово-белыми, чисто оструганными досками. Сотни три людей в пестрых рубахах работали подле них, и гулкий стук многих топоров и визг пил отдавался эхом о холмы и лес противоположного берега.
– Вот он и строгановский городок Канкор, – сказал Никита Пан сидевшему подле него Феде. – Что же, браток, Федор Гаврилович, надумал? С нами, казаками, останешься или к Строганову подашься?
– Я не знаю еще, – сказал Федя, лаская и почесывая между ушами лежавшего у его ног Восяя. – Все во мне так смутно… Если бы меня кто наставил и научил.
Никита Пан, смотревший, как ласкал Восяя Федя, сказал:
– Да ты, браток, не бойся. Мы твоего пса больше не обидим. Привязались и мы к твоему Восяю. Полюбили… Коли что – и его возьмем.
– Спасибо, атаман, – тихо сказал Федя. – Побываю у Строганова. Поговорю с ним. Что он мне укажет, что он присоветует – так тому и быть.
– Дело доброе, – сказал Никита Пан. – Конечно, по сиротству твоему тебе кого-нибудь спросить надо… А только – мой тебе совет. Потолкуй с Ермаком. Таких людей днем с огнем не отыщешь!..
Старик Семен Строганов был болен, и Федю принял его племянник Максим Яковлевич.
В чистой соснового леса избе пахло смолою и ладаном. Широкое окно было задвинуто, и сквозь прожированную бумагу мутный свет входил в избу. Максим Яковлевич сидел у окна на липовой лавке. Он был одет по-восточному в длинный желтый бухарский халат, шитый малиновыми цветами, и в мягкие татарские ичеги
[30] темно-зеленого сафьяна. На голове была черная шапочка-тюбетейка, прикрывавшая лысину.
Федя перекрестился на иконы с теплящеюся перед ними лампадой и, тряхнув кудрями, – ему их по-казачьи остриг Семен Красный, – поклонился, дотронувшись пола руками.
– Федор Чашник? – сказал, поднимая полное, белое лицо, обрамленное седеющей бородой Строганов.
– Я, Максим Яковлевич.
– Я прочел, что мне написал о тебе стрелецкий сотник Исаков… Мне всякие люди нужны… Молодые и смелые особенно… Дела тут много и людей надо – нет числа… Слышал я о тебе и от казаков и… легло мое к тебе сердце. Ты, слыхал я, с детства при пушном деле рос. Вот и приставлю я тебя к пушной палате, будешь меха разбирать каждый по его качеству… А там посмотрим. Ступай, разыщи поляка Неборского, скажи, что я приказал тебе быть при нем в приказчиках.
