— Я к ним никакого отношения не имею. Умереть мне на
этом месте, если вру, — честно сказала я и в его глаза уставилась, а он в
мои. Стояли мы так долго, мужикам надоело, и они ушли.
— Ладно, — сказал Павел, — будем считать, что
тебе не везет.
— Спасибо, — кивнула я, потом не удержалась и
добавила с обидой:
— Как ты мог поступить со мной так? Гнусность. Пробовал
перед народом нагишом стоять? — тут мне себя так жалко стало, что слезы из
моих глаз брызнули, как у клоуна в цирке.
— Сама виновата. Темнишь все. Ты вот ревешь, а хоть бы
прикинула: мне каково? Думать, что змеюку на груди пригрел?
— Какая еще грудь?
— Заткнись. Я с тобой говорю. Прикинь своим дурацким
бабьим умом: я вот здесь вторую неделю какой-то хреновиной занимаюсь и на шаг
не продвинулся, блуждаю, словно глаза завязаны. Никаких концов. Мне давно в
Москву надо, дел по горло, Батя злится, а я здесь торчу, и ты левая-прелевая,
аж рябит в глазах… Если ты мне врешь и это все ментовские штучки, я тебя…
— О, Господи, ну не начинай ты снова. Делай со мной,
что хочешь, только не бросай в терновый куст.
— Что?
— Ничего. У тебя дети есть?
— Нет.
— Оно и видно.
Я хотела убраться из комнаты от греха, но он толкнул меня в
кресло и, надо мной нависая, сказал:
— Вот что. Скажу-ка я тебе одну вещь. Я думаю, нет, я
почти уверен, ты та самая баба, к которой Серега ездил.
— Я ж недоделанная, а у него жена красавица, —
сказала и испугалась, и, чтоб впечатление исправить, напустила в лицо
величайшей серьезности, и добавила:
— Я не та, кто тебе нужен. Честно, не та. И Серегу я
совсем не знала. Мне очень жаль, что он погиб, потому что он — твой брат. Если
бы я могла знать… Задержи я его тогда на десять минут, выпей он еще одну чашку
и, возможно, остался бы жив. Мне очень жаль. Пожалуйста, не думай обо мне
плохо. Мне просто не везет.
— Ладно. Сойдемся на том, что я поверил.
* * *
Через полчаса мы мирно ужинали в чужой кухне.
— Что делать-то будем? — спросила я. — Не
надоело вам воевать?
— Тебя спросить забыли.
— Я к тому, что ты, может, подмогу вызовешь? Как
говорится, двое, трое — не один, семеро — не пятеро.
— Заткнись.
— Ну вот. А я думала, мы подружились.
Тут Гиви рванул к окну, чертыхнулся и сказал… в общем,
нелитературно. Естественно, все схватились за автоматы. А потом… Потом было
очень страшно. Особенно, когда дача заполыхала с четырех сторон, и мы с Гиви
вылетели в окно вместе с рамой, а вокруг свистели пули, и я оказалась
отрезанной от мужиков, лежала возле сарая и думала, что дважды в день мне вряд
ли повезет по-крупному. И Павел под сумасшедшим огнем, согнувшись пополам,
прорвался ко мне и тащил за собой, а потом, точно кота за шкирку, перекинул
через забор, сунув пистолет в руки и крикнув:
— Мотай!
А за забором началось самое страшное: Мотины ребята стояли
возле машин, и я поняла: мне придется стрелять.
— По пивным банкам, — сказала я себе, — ты
стреляешь по пивным банкам, — и выстрелила, пока они не успели опомниться.
Я твердила эти слова, как молитву, и стреляла, пока не кончились патроны, и
знала, что ни разу не промазала.
— По пивным банкам, — сказала я и отключилась.
* * *
В чувство меня привел голос Павла:
— Гиви, чего она так долго без сознания? Ее ведь не
зацепило, нет?
— Нет, ты же смотрел.
— Может, у нее что внутри? Помнишь, Ваську садануло, ни
одного синяка, а печёнка вдрызг. А? И руки у нее холодные.
— Что-то все про банки бормочет. Пиво ей, что ли,
снится?
— Кто знает. Дать бы ей чего понюхать.
— Нашатырь, — подсказал Витек, значит, и он жив.
— Где его взять-то? Если через полчаса не очнется,
придется в больницу везти.
Я решила, что мне пора очнуться. Открыла один глаз и
сказала:
— Привет. Рада вас видеть.
— Слава Богу, — сказал Гиви, — а мы уж не
знали, что и думать. — Я повертела головой и обнаружила себя в машине, в
совершенно незнакомой местности.
— Опять в бегах? — спросила обреченно. —
Устала я.
— Ничего. Потерпишь.
— Конечно. Тем более, никому не интересно, потерплю я
или нет.
Я помолчала, прикидывая, может, мне поспать немного, голова
кружится, да и тошнит меня что-то.
— Голова болит, — пожаловалась я.
— Ерунда. Это тебе доской по башке досталось, —
утешил Павел.
Тут мое внимание привлек большой сверток за сиденьем. Одеяло
в ярко-красную клетку выглядело прелюбопытно. Я руку протянула, чтоб потрогать,
там что-то хрюкнуло и шевельнулось, а я от неожиданности взвизгнула.
— Что это? — удивилась я, тыча пальцем в красную
клетку.
— Мотя, — усмехнулся Павел.
— Как Мотя? — ахнула я. — Живой?
— Пока живой. Военный трофей.
— Господи, Боже мой, — только и смогла сказать я.
Естественно, у меня возникла бездна вопросов, но задать я их
не успела: мы тормозили возле металлических ворот. Никто нас не встретил. Гиви
прошел к калитке, отпер ее ключом и ворота распахнул. Мы въехали во двор
очередной дачи, а я поразилась: сколько у нас всяких неизведанных мест. Чьи это
владения, интересно? Дом был так себе: здоровенная уродина с казенной мебелью.
Мужики выволокли Мотю и сумку с провизией. Сумке я порадовалась, потому что
поужинать не пришлось, а есть очень хотелось. Одеяло с Моти стащили. Выглядел
он, хуже не бывает: лицо серое, глаза красные, рот перекошен и трясет его так,
точно он отбойным молотком орудует. Рот у него был какой-то тряпкой стянут.
Его на стул посадили, Витек потрепал Мотю по плечу и сказал:
— Ты отдохни немного, помечтай, а мы прикинем, что бы
такого интересного с тобой сделать. Юлька, может, ты чего придумаешь?
— Ну уж нет. Пытарь я никудышный. Желудок слабый.
