Штелин весьма мягок в своих оценках Карла-Фридриха, и это неслучайно: профессор был приставлен к царевичу только в России и о происходившем в Киле знал со слов мальчика. Он видел герцога глазами Петра, а потому негативные черты скрадывались, а положительные выступали вперед. Под пером ученого герцог добр, образован, но, как и большинство немецких принцев, охвачен военной манией: «При дворе только и говорили, что о службе. Сам наследный принц был назван унтер-офицером, учился ружью и маршировке, ходил на дежурство с другими придворными молодыми людьми и говорил с ними только о внешних формах этой военщины. От этого он с малолетства так к этому пристрастился, что ни о чем другом не хотел и слышать… Добрый герцог внутренне радовался, видя в сыне такую преобладающую склонность к военному делу и, вероятно, представляя себе второго Карла XII в наследнике этого героя»148.
Екатерина II называла «преобладавшую страсть» к фрунту «игрушкой или погремушкой» своего супруга. Она писала, что «подобные военные погремушки погубили отца великого князя, герцога Карла-Фридриха, во мнении Петра I и всего русского общества»149. Этих сведений нет в других источниках. Императрица передавала слухи, циркулировавшие при петербургском дворе, и ссылалась на саму Елизавету Петровну.
Впечатления детства оказали на формирование личности Петра огромное влияние. Глубоким и радостным переживанием для девятилетнего мальчика стало производство из унтер-офицеров в секунд-лейтенанты. «Тогда при дворе с возможной пышностью праздновали день рождения герцога, – писал Штелин, – и был большой обед. Маленький принц в чине сержанта стоял на часах вместе с другим взрослым сержантом у дверей в столовую залу. Так как он на этот раз должен был смотреть на обед, в котором обыкновенно участвовал, то у него часто текли слюнки. Герцог глядел на него, смеясь, и указывал на него некоторым из сидевших с ним вместе. Когда подали второе блюдо, он велел сменить маленького унтер-офицера, поздравил его лейтенантом и позволил ему занять место у стола, по его новому чину. В радости от такого неожиданного повышения он почти ничего не мог есть».
Тогда же у мальчика появилась тяга к фамильярности с теми, кто стоял на социальной лестнице ниже его. Об этой черте будут часто писать сторонние наблюдатели от Екатерины до иностранных дипломатов. Странное дело – петровская простота или елизаветинское отсутствие чванства в обращении с подданными разных рангов почти всегда встречали у современников одобрительную оценку. В Карле-Петере это же качество не бранил только ленивый. Даже Штелин писал о нем с едва скрываемым раздражением: «Его обхождение с пустоголовыми его товарищами стало свободнее. Он говорил им всегда “ты” и хотел, чтобы они, как его братья и товарищи, также говорили ему “ты”. Но они этого не делали, а называли его “ваше королевское высочество”». С этой особенностью восприятия Петра мы будем сталкиваться и в дальнейшем, когда у великого князя станут бранить те черты характера, которые хвалили у других. Видимо, в самой манере мальчика было нечто, не позволявшее принять «равенство» всерьез. Петера окружали молодые военные гораздо старше его. С одной стороны, они не были ему ровней по возрасту, а с другой – по происхождению. В первом случае он должен был оказывать им уважение, во втором – они ему. А двойное нарушение приличий ставило маленького герцога в ложное положение.
Вообще Штелин с неодобрением писал о маниакальном пристрастии своего воспитанника к фрунту: «Он приходил в восторг, когда рассказывал о своей службе и хвалился ее строгостью… Когда производился маленький парад перед окнами его комнаты, тогда он оставлял книги и перья и бросался к окну, от которого нельзя было его оторвать… Иногда, в наказание за его дурное поведение, закрывали нижнюю половину его окон… чтобы его королевское высочество не имел удовольствия смотреть на горсть голштинских солдат»150.
Современный петербургский историк Е.В. Анисимов очень точно подметил, что шагистика, муштра «впитались в душу ребенка и – ирония судьбы! – стали отличительной чертой всех последующих Романовых, буквально терявших голову при виде плаца, вытянутых носков и ружейных приемов»151
[6]. Объяснить такое поведение можно только сознательным стремлением на время выйти из жестких рамок одной реальности и переместить себя в другую – менее хаотичную, ясную и строгую. Это была своего рода форма психологической разгрузки, в которой особая маршевая музыка, ритмичный шаг, движение и перестроение цветных квадратов-полков вводили участников в транс, стирая границы окружающего мира. Внутри плаца возникало иное пространство, в котором государи прятались от давящих внешних обстоятельств.
У Карла-Петера имелись веские причины уходить в мир фрунтовой игры. В 1739 г. мальчик потерял отца, и его жизнь круто изменилась к худшему. Карл-Фридрих любил и баловал сына, хотя вряд ли мог стать для него положительным примером. В 1736 г. он, вероятно, брал Петера с собой на карательные рейды против цыган, во время которых ворам, попрошайкам и гадателям отрезали пальцы и уши, колесовали, клеймили железом, а некоторых сжигали заживо. А.С. Мыльников не без основания видит в этих событиях историческую основу рассказов великого князя о том, что в Киле, при жизни отца, он во главе эскадрона гусар очистил город от бродяг152.
Подобные зрелища не могли не травмировать детскую психику. Однако со смертью герцога дела пошли еще хуже.
«ТИШАЙШИЙ ПРИНЦ»
Опекуном мальчика и регентом его владений стал двоюродный дядя Адольф-Фридрих, позднее занявший вместо племянника шведский престол. Адольф-Фридрих служил епископом в Любеке, жил далеко от Киля и практически не вмешивался в воспитание ребенка, получая донесения от обер-гофмаршала голштинского двора Отто фон Брюмера (Брюммера). Согласно этим докладам, Петера обучали письму, счету, французскому и латинскому языкам, истории, танцам и фехтованию. Есть основания полагать, что в отчетах круг предметов показан более широким, чем был на самом деле.
После его прибытия в Россию Елизавета Петровна поразилась крайней неразвитости и невежеству племянника. «Молодой герцог, кроме французского, не учился ничему, – замечал Штелин, – он… имея мало упражнения, никогда не говорил хорошо на этом языке и составлял свои слова. Сама императрица удивлялась, что его ничему не учили в Голштинии»153. Однако здесь достойный профессор противоречил самому себе, так как ранее рассказывал об уроках латыни, которых Карл-Петер не выносил, но которые ему старательно навязывались еще отцом.
