Каждый из трех уроков бывал два раза в неделю. Итого шесть уроков за неделю. Наследника не перегружали. Тем не менее мальчик страдал приступами слабости, которые тоже мешали продолжению занятий. Уроки могли тянулись от получаса до часа, но иногда время указано иначе: «до обеда» и «после обеда» – что позволяет надеяться на большую продолжительность.
Оценки фиксировали не только успехи, но и отношение ученика к делу. Рисунки профилей укреплений – «Неутомимо», «Прекрасно». География и история – «С нуждой», «Совершенно легкомысленно», «Беспокойно, нагло, дерзко». Последние три замечания относились к любопытным темам. Штелин начал рассказывать Петру о Дании – старом противнике Голштинии – и едва смог заставить мальчика слушать, в такое негодование тот пришел. Потом перешел к Смуте начала XVII в.: «Продолжали историю самозванцев с показанием выгод, какие хотели себе извлечь из России соседние державы и частью извлекли»206. Петр не воспринял рассказ всерьез. Проблемы потерянных русских земель волновали его куда меньше, чем Шлезвиг.
Мальчик искренне любил фортификацию и основания артиллерии. Позднее внуки Петра разделят эту страсть: Николай станет военным инженером, Михаил – артиллеристом, даже в детстве один будет строить крепости из песка, другой их ломать, закидывая камнями. Петр Федорович охотно изучал две толстые книги «Сила Европы» и «Сила империи», в которых рассказывалось об укреплениях главных европейских и русских крепостей. Тогда же было положено начало «фортификационному кабинету» великого князя. В нем в 24 ящиках находились «все роды и методы укреплений, начиная с древних римских до современных, в дюйм, с подземными ходами, минами и проч.; все это было сделано очень красиво по назначенному масштабу… Этот кабинет, в двух сундуках по 12 ящиков в каждом, был окончен в продолжение трех лет… куда он после того девался, я не знаю
[9]»207.
Однажды великий князь должен был мелом нарисовать на полу, обитом зеленым сукном, чертеж крепости с плана, увеличив его в размере. На это ушло несколько вечеров. Когда чертеж был почти готов, внезапно вошла императрица, застав Петра с циркулем в руках, распоряжающегося двумя лакеями, которые проводили линии. Елизавета Петровна несколько минут простояла за дверью, наблюдая за занятиями племянника. Она поцеловала царевича и со слезами в голосе сказала: «Не могу выразить словами, какое чувствую удовольствие, видя, что ваше высочество так хорошо употребляет свое время, и часто вспоминаю слова моего покойного родителя, который однажды сказал со вздохом вашей матери и мне, застав нас за учением: “Ах, если бы меня в юности учили так, как следует, я охотно отдал бы теперь палец с руки моей”».
Как бы ни была Петру Федоровичу противна история, Штелин добился, чтобы его воспитанник к концу первого года обучения «мог перечислить по пальцам всех государей от Рюрика до Петра I». Однажды за столом «поправил он ошибку фельдмаршала Долгорукого и полицеймейстера графа Девиера касательно древнейшей русской истории. При этом императрица заплакала от радости»208.
И вот здесь возникает вопрос: до какой степени доверять словам профессора? Быть может, он преувеличивал успехи ученика? Московский исследователь А.Б. Каменский приводит слова видного историка XIX в. М.П. Погодина, работавшего с архивом Штелина: «Перебрав многие сотни всяких его бумаг, я пришел к убеждению, что это была воплощенная немецкая точность, даже относительно ничтожнейших безделиц»209. Такая характеристика заставляет с доверием отнестись к сведениям «Записок».
Но Штелин известен отечественной историографии и с другой стороны. Перед публикацией «Анекдотов» он показал их крупному историку М.М. Щербатову и, опираясь на его авторитет, утверждал, будто знаменитое «Прутское письмо» Петра I подлинно. В то время как сам Щербатов выразился об этом документе очень осторожно: «Вид истины имеет». В 1711 г., находясь в лагере на реке Прут, где русские войска были окружены турками и ждали поражения, Петр написал в Сенат послание, предоставляя сенаторам право в случае его смерти избрать «между собою достойнейшего мне в наследники». Это письмо вызвало жаркие дискуссии специалистов. Современные исследователи считают его апокрифом, сочиненным самим Штелином на основании письма А.А. Нартова
[10], сына известного царского механика210.
Зная эти подробности, следует с осторожностью относиться к сведениям Штелина. Его мемуары совсем не так просты для исследования, как может показаться. Да и с «немецкой точностью» дело обстоит не вполне благополучно. Профессор неверно указал время прибытия Карла-Петера в Россию (декабрь 1741 г. вместо февраля 1742 г.). Привел известие о воспитании маленького голштинского герцога в православных традициях, допустил путаницу с учителями русского языка. А его сведения о французском великого князя не подтверждаются сохранившимися источниками. Наконец, утверждал, что во время болезни Петра оспой его невеста Екатерина находилась вместе с Елизаветой в Хотилове. Из таких «ничтожнейших безделиц» создается репутация текста.
Приведем один пример. Штелин писал о страсти великого князя к книгам: «У него была довольно большая библиотека лучших и новейших немецких и французских книг». В другом месте замечено, что Петр «охотно читал описания путешествий и военные книги»211. Кому, как не библиотекарю (а с 1745 г. Штелин стал библиотекарем царевича), знать круг чтения своего господина? Екатерина со всегдашним раздражением бросает, что ее муж увлекался бульварной литературой. На кого опереться? Всегда нужны дополнительные источники для проверки. Инструкция А.П. Бестужева обер-гофмаршалу 1746 г. требует «всячески препятствовать чтению романов»212. О вкусах не спорят, кому-то дорог Вольтер, кому-то Лакло. Однако вряд ли канцлер стал бы запрещать «описания путешествий и военные книги», столь приличествующие наследнику престола.
