Лейб-медик сумел излечить молодую женщину теплым молоком ослицы, но исцелить сердце было не так легко, как тело. А поскольку чахотка, лихорадка и боли в груди имели душевное происхождение, то и менять следовало отношение к жизни. При веселом, общительном характере Екатерина нравилась многим, да и ей было нетрудно увлечься, даже не отдавая себе в этом отчета. В 1746 г. она попала в сложную ситуацию – попробовала ответить Петру той же монетой, завести интрижку. В сущности, очень невинную. Громы и молнии, павшие на голову великой княгини, продемонстрировали разницу между нею и цесаревичем. Что позволено Юпитеру, не позволено… жене Юпитера.
Впрочем, любовная интрига оказалась в данном случае тесно сплетена с политической. Двор еще не покинули ни Брюмер, ни принц Август. Совсем недавно уехала Иоганна-Елизавета, продолжавшая писать дочери и давить на нее, требуя усилий в пользу шведского кронпринца. Противостояние Бестужева с «голштинскими матадорами» достигло пика. Сколько бы Екатерина ни уклонялась от удара, молот обрушился на нее именно потому, что после отъезда матери и отстранения обер-гофмаршала она одна осталась представлять интересы некогда сильной и многочисленной партии. Добить неопытную 16-летнюю девушку, лишенную реальной поддержки, было делом времени. Канцлер мог позволить себе поиграть с ней, как кошка с полупридушенной мышью. Но он нанес удар точно и безжалостно, не считаясь с тем, что перед ним уже не настоящий враг, а только половина или даже четверть врага. В тот момент для Бестужева важнее всего было на корню уничтожить своих противников – добить последнего из них, устроив развод и высылку великой княгини. Екатерину обвинили в неверности.
В разных редакциях мемуаров императрица по-разному передавала события тех дней. Постепенно она вычистила все упоминания о политической стороне дела, оставив лишь любовную канву. Но нет оснований полагать, что Екатерина сочинила романтическую легенду, прикрыв ею ожесточенное противостояние с канцлером. Напротив, обе линии развивались рука об руку, поддерживая друг друга.
Императрица хорошо передала в «Записках» ощущение вынужденности своих политических контактов с Брюмером. Она уже тогда сознавала, как для нее опасна ненависть Бестужева, и прикидывалась непонятливой девочкой, по глупости упускавшей возможность общения с государыней, а стало быть, как надеялись в Стокгольме и Берлине, влияния на Елизавету. Незадолго до отставки Брюмер, воспользовавшись минутой, «стал просить и заклинать, чтобы я ходила каждое утро в уборную императрицы, так как моя мать перед отъездом добыла на то для меня разрешение – преимущество, которым я очень мало пользовалась… я ходила туда раз или два, заставала там женщин императрицы, которые мало-помалу удалялись, так что я оставалась одна»261.
Очень колоритная картина: великая княгиня появляется в уборной Елизаветы Петровны, и находящиеся там дамы начинают пятиться от нее, как от чумной. Такую атмосферу сумел создать канцлер вокруг неугодной ему принцессы. Позднее он только закрепил достигнутое в инструкции для обер-гофмейстерины малого двора М.С. Чоглоковой. «Она всем запрещала со мной разговаривать… – жаловалась Екатерина, – даже когда я выезжала на куртаги, она всем говорила: “Если вы будете говорить ей больше, чем “да” и “нет”, то я скажу императрице, что вы интригуете с нею, потому что ее интриги известны”, так что все меня избегали»262.
В редакции, посвященной Прасковье Брюс, наша героиня высказывалась о беседе с Брюмером откровеннее: обер-гофмаршал говорил, что без ее поддержки и влияния на государыню будет непременно отставлен. Великая княгиня спросила, как подступиться к делу, «чтобы иметь успех». Голштинец посоветовал ей «быть менее застенчивой с императрицей»263. На что осторожная девушка отвечала, будто почти не видит государыню.
«По правде говоря, я ничего не понимала в этой настойчивости царедворца», – не без лукавства признавалась Екатерина. И уже следующей фразой показывала, что все прекрасно поняла: «Это могло служить для его целей, но ни к чему не могло послужить мне, если бы я торчала в уборной императрицы, да еще была бы ей в тягость».
Есть еще одна, наиболее ранняя редакция «Записок» Екатерины, которая предназначалась С.А. Понятовскому и, вероятно, возникла на рубеже 1755–1756 гг. В ней памятный разговор с Брюмером касался уже не его дел, а собственных интересов великой княгини. Обер-гофмаршал сообщил, что императрица крайне недовольна перепиской царевны с матерью и по наущению Бестужева считает ее донесениями прусскому королю. Брюмер советовал Екатерине пойти на прямой разговор с государыней – атаковать и выиграть – много позднее, в 1758 г., оказавшись на грани высылки, великая княгиня поступит именно так. Но тогда у нее не хватило духу: «Моя застенчивость и правота моего дела помешали последовать совету»264.
В редакции, предназначенной для Понятовского, Екатерина признавала, что сама спровоцировала канцлера на недружественные шаги: «Мое упорство и твердость, проявляемая мною в пользу его врагов, были единственной причиной, которая его восстановила против меня и заставляла некоторым образом мне вредить»265. Наша героиня смягчала ситуацию: Понятовский находился в Петербурге под покровительством Бестужева, к этому времени уже союзника Екатерина, а кто старое помянет, тому глаз вон. Поэтому великая княгиня точно извиняла канцлера за прежние невзгоды. Под врагом подразумевался дядя, шведский кронпринц, которого, по мнению царевны, специально поссорили с Петром. Под упорством и твердостью – переписка с матерью.
Но что значат «упорство» 16-летней девушки против падающей скалы? В 1746 г. она бы не употребила фразу: «Некоторым образом вредил». В тот момент Бестужев был для нее самым страшным человеком на всем белом свете.
Удар последовал оттуда, откуда его менее всего стоило ожидать. Из внутренних комнат.
«ПРЕКРАСНАЯ ПОПЫТКА»
Еще во время пребывания двора в Москве Елизавета Петровна назначила своему племяннику несколько молодых русских лакеев, чтобы разбавить ими плотное кольцо старых голштинских слуг. Это были братья Чернышевы – Андрей, Алексей и Петр – сыновья поручиков лейб-компании, т. е. люди, на которых, как считалось, императрица может положиться. «Великий князь очень любил всех троих… – писала Екатерина, – и действительно, они были очень услужливы, все трое рослые и стройные, особенно старший. Великий князь пользовался последним для всех своих поручений и несколько раз в день посылал его ко мне». Старший из камер-лакеев Андрей близко сошелся с Тимофеем Евреиновым, камердинером Екатерины, «и я часто знала этим путем, что иначе оставалось бы мне неизвестным». «Оба были мне действительно преданы сердцем и душою, и часто я добывала через них сведения». Комнатные слуги, общаясь между собою, знали многое из того, что происходило во дворце между разными высокими персонами: кто был у государыни, с кем она говорила, в каком настроении вышла, что и кому в сердцах бросила о великокняжеской чете, прусском короле, шведском кронпринце… Умея анализировать такую информацию, можно сделать правильный прогноз. Екатерина этому только училась, и слуги давали ей бесценную пищу для размышлений.
