Екатерину вынесли из прихожей на лужайку. «Там был и великий князь в шлафроке». Из дому выходили окровавленные слуги, других выносили, была тяжело ранена одна из фрейлин, на нее упала печь. В нижнем этаже размещалась маленькая кухня, где спало несколько лакеев, трое из них были убиты. В подвале спало 16 рабочих с катальной горки, все они оказались раздавлены.
Домик был построен осенью, наспех. Уезжая, архитектор запретил до своего возвращения снимать балки, подпиравшие сени первого этажа. Однако их сняли, когда узнали, что великокняжеской чете назначено это жилище. С оттепелью все здание осело…
Екатерина уверяла, что отделалась синяками и сильным испугом. Показательно поведение Елизаветы Петровны: «Когда первый страх прошел, императрица, жившая в другом доме, позвала нас к себе, и, так как ей хотелось уменьшить опасность, все старались находить в этом очень мало опасного и некоторые даже не находили ничего опасного; мой страх ей очень не понравился».
19 человек убито и множество ранено. Наследник с женой могли погибнуть. Стоило, по крайней мере, провести расследование. Но были затронуты интересы фаворита, Разумовский оказывался кругом виноват, он не мог не знать о состоянии дома, куда поселил высоких гостей. Конечно, Алексея Григорьевича государыня в обиду не дала, все свалили на управляющего. Но сам обер-егермейстер «плакал и приходил в отчаяние; он говорил, что застрелится из пистолета; вероятно, ему в этом помешали»304, – не без сарказма замечала Екатерина.
Относительно поведения мужа она не позволила себе никаких комментариев. Картина без того красноречива: 20-летний молодой мужчина не помогал выносить раненых, бросил жену в спальне. Не важно, что Петр не любил супругу, в такой момент все стараются поддержать друг друга, ведь у самой великой княгини хватило духу пойти за ненавистной Крузе. Если бы поступок мужа удивил Екатерину, она бы показала это на страницах мемуаров. Но женщина приняла все как должное: для нее давно не было тайной, что Петр трус.
О трусости великого князя писали и другие современники, в том числе доброжелательный Штелин. Забитый и запуганный с детства Петр стал упрямым, но не храбрым. Он так до конца жизни и не научился преодолевать страх, хотя взахлеб хвастался отвагой. «Он выучился стрелять из ружья и дошел до того, что мог, хотя больше из амбиции, чем из удовольствия, застрелить на лету ласточку, – вспоминал педагог. – Но он всегда чувствовал страх при стрельбе и охоте… Его нельзя было принудить подойти ближе других к медведю, лежавшему на цепи, которому каждый без опасности давал из рук хлеба»305. В другом месте профессор отмечал: «Боялся грозы. На словах нисколько не страшился смерти, но на деле боялся всякой опасности. Часто хвалился, что он ни в каком сражении не останется назади и что если б его поразила пуля, то он был бы уверен, что она ему назначена»306.
В 1752 г. в Тайную канцелярию попал поручик Астафий Зимнинский, нелестно отзывавшийся в разговорах с сослуживцами о великом князе: «Нынешний наш наследник – трус, вот как намедни ехал он мимо солдатской гвардии слобод верхом на лошади и во время обучения солдат была из ружья стрельба… тогда он той стрельбы испужался, и для того он запретил, чтобы в то время, когда он поедет, стреляли»307. Петру шел уже 25-й год.
Секретарь французского посольства Клод Рюльер описал примечательный случай, относящийся к последним годам царствования Елизаветы, когда великому князю было за тридцать. Он поссорился с одним придворным, вызвал его на дуэль и отправился в лес. Противники встали в десяти шагах друг от друга, направили вперед шпаги и грозно застучали сапогами. Драться всерьез никто не собирался. «Жаль, если столь храбрые, как мы, переколемся! – воскликнул Петр. – Поцелуемся». Враги примирились и пошли к дворцу, однако навстречу им попалась толпа народу. «Ах, ваше высочество, вы ранены в руку. Берегитесь, чтобы не увидели кровь!» – шепнул великому князю несостоявшийся противник и бросился завязывать ему ладонь платком.
Представления о чести требовали, чтобы враги на дуэли хотя бы «поцарапали» друг друга, а уж потом шли на мировую. Мнимая рана и белая повязка на руке свидетельствовали о достойном поведении наследника. «Великий князь, вообразив, что этот человек почитает его действительно раненым, не уверял его в противном, хвастался своим геройством, терпением»308 и великодушием. Сведения Рюльера могут представлять собой лишь придворную сплетню, но они ложатся в общую канву рассказа о «храбрости» наследника и показывают, какое мнение создалось по этому поводу в обществе.
Оборотная сторона трусости – жестокость. О склонности великого князя мучить животных тоже говорят разные источники. Отрывок Штелина на сей счет темен и невнятен. Из него ясно только одно: в 1744 г., незадолго до приезда невесты, Елизавета Петровна выбранила племянника за жестокое обращение с Божьими тварями. «Императрица приказала взять из передней великого князя животное и умертвить его. Ее наставление великому князю касательно жестокости и нечувствительности к несчастью людей и животных (пример императрицы Анны, у которой каждую неделю раза по два на дворе травили медведей)»309.
Профессор не позволил себе никаких комментариев. Читатель не узнает, что за животное умирало в передней наследника. В чем вина Петра Федоровича? Однако пример Анны Иоанновны очень показателен: эта императрица травила медведей и казнила людей. То же самое Елизавета пророчила племяннику.
Екатерина куда красноречивее профессора: «Утром, днем и очень поздно ночью великий князь с великой настойчивостью дрессировал свору собак, которую сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из одного конца своих двух комнат в другой; тех же собак, которые уставали или отставали, он строго наказывал, что заставляло их визжать еще больше… Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальной… и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак… Это был бедный маленький шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку изо всей силы толстой ручкой своего кнута; я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары; не будучи в состоянии выносить это зрелище, я удалилась со слезами на глазах. Вообще слезы и крики, вместо того чтобы внушать жалость великому князю, только сердили его; жалость была чувством тяжелым и даже непосильным для его души»310.
Сцена относится к 1748 г. Екатерине, страстной любительнице псов и лошадей, переносить подобные картины было нелегко. Через их описание она подводила читателя к мысли о том, что природная жестокость Петра могла обернуться и против людей. Если в этой логике есть злой умысел, то его разделяли другие авторы. В том же 1748 г., когда пострадал маленький шарло, Финкенштейн доносил своему двору о куда более серьезных намерениях великого князя: «Слушает он первого же, кто с доносом к нему является, и доносу верит… Если когда-либо взойдет на престол, похоже, что правителем будет жестоким и безжалостным; недаром толкует он порой о переменах, кои произведет, и о головах, кои отрубит»311.
Эти слова Финкенштейна перекликаются со сценой из мемуаров Е.Р. Дашковой, произошедшей в 1761 г., накануне смерти Елизаветы Петровны. За столом у цесаревича возник разговор о смертной казни. «Когда имеешь слабость не наказывать смертью людей, достойных ее, то неминуемо водворяется неповиновение и всевозможные беспорядки… – заявил великий князь. – Отсутствие смертной казни уничтожает дисциплину и субординацию»312.
