«САМОЛЮБИЕ ЧЕТЫРЕХ ФАВОРИТОВ»
Одним из таких поводов стала пустячная на первый взгляд ссора Елизаветы и Петра весной 1750 г. из-за… бани. Именно тогда императрица дала наследнику понять, что знает о деле Батурина, а кроме того, крайне недовольна его семейной жизнью. В этой истории снова тесно переплетались политические и интимные сюжеты.
Началось, как водится, с пустяка. «Я заказала себе два платья, одно из белого атласа, другое из розового, сплошь покрытые оборками», – вспоминала Екатерина. И поспешила в белом на первый же куртаг. «Я надела на себя много изумрудов и причесала всю голову в буклях. Ее Величество не очень жаловала новые моды, еще менее те, которые шли молодым женщинам, в особенности же она не любила то, что было мне к лицу. Она на меня много смотрела в этот вечер, более обыкновенного косилась исподлобья, что было всегда дурным признаком». Перед уходом Елизавета подозвала к себе Чоглокову и долго выговаривала той вполголоса.
Не успела великая княгиня вернуться к себе, как обер-гофмейстерина передала ей приказ государыни никогда больше не надевать этого платья и не причесываться таким образом. «Кроме того, она гневалась на меня за то, что, будучи замужем четыре года, не имела детей, что вина в этом была исключительно на мне, что, очевидно, у меня в телосложении был скрытый недостаток, о котором никто не знал, и что поэтому она пришлет мне повивальную бабку, чтобы меня осмотреть». По поводу туалета Екатерина ответила, что во всем повинуется императрице. По поводу осмотра ее слова звучали еще смиреннее, только оттеняя унизительность положения: «Я сказала, что так как Ее Величество была во всем госпожа, а я в ее власти, то я ничего не могла противопоставить ее воле».
Присутствующий при разговоре великий князь заступился за жену: «Чувствовал ли он, что вина была не моя, или со своей стороны он счел себя обиженным, но он резко ответил Чоглоковой по поводу детей и осмотра, и разговор между ними принял очень бурный характер; они высказали друг другу всевозможные горькие истины; я тем временем плакала и дала им наговориться». Наконец, Марья Симоновна удалилась, пообещав все передать государыне.
Гофмейстерина П.Н. Владиславова, заменившая уволенную Крузе, утешала Екатерину: «Как же можете вы быть виноваты, что у вас нет детей, тогда как вы еще девица; императрица не может этого не знать… Ее Величество должна бы обвинять своего племянника и самое себя, женив его слишком молодым».
Все эти россказни дошли до Елизаветы Петровны далеко не сразу, императрицу не так-то легко было увидеть. Буря заваривалась от Мясоеда до Великого поста. Государыня тем временем находилась в затруднительном положении. В начале осени 1749 г., когда великокняжеская чета жила в Раеве, а Разумовские устраивали на нее облаву, императрица выбрала нового фаворита. Это произошло не вдруг и не неожиданно для внимательного наблюдателя. Дело состояло не только в сердечном охлаждении 39-летней Елизаветы к прекрасному казаку. Партия Алексея Григорьевича, а вернее ее главный деятель Бестужев, совершила непростительный промах на международной арене – допустила оскорбление «величества» и унижение своей государыни.
Как мы помним, в 1746 г. канцлер сумел направить 30-тысячный русский корпус в Германию на помощь австрийским войскам. Серьезного участия в военных действиях эти части не принимали, но само присутствие русской армии на Рейне в конце войны ускорило развязку. В октябре 1748 г. в Аахене был подписан мирный договор между Францией и Испанией, с одной стороны, и Австрией, Англией и Голландией – с другой. Мария-Терезия была признана императрицей Священной Римской империи, а Франция лишилась своих завоеваний в Нидерландах и отчасти в Индии и Северной Америке350. Это привело к формальному расторжению отношений между Петербургом и Парижем и поставило на грань разрыва русско-прусские связи.
Именно такой переориентации политики своего кабинета и добивался Бестужев. Он мог бы торжествовать победу, но… сама Россия не получила от действий на стороне Австрии никакой выгоды. Хуже того, при подписании Аахенского договора участники «забыли» пригласить русских дипломатов на конгресс, и Петербург не фигурировал в качестве гаранта этого важного международного соглашения. Такой полновесной пощечины от «союзников», сразу указывавшей «варварам» их место, Елизавета Петровна не ожидала.
Строго говоря, Россия не могла претендовать на равноправие с другими партнерами, так как в 1747 г. подписала субсидную конвенцию с Англией, согласно которой Лондон платил, а Петербург давал войска. Предоставляя армию «внаем», за деньги, Елизавета Петровна теряла возможность фигурировать на мирных переговорах в Аахене351. Этой тонкости Бестужев не объяснил свой монархине, а во время дела Лестока 1748 г. умело свалил на лейб-медика вину за то, что другие державы не позвали Россию на конгресс.
Однако и собственный просчет канцлера был налицо. Трудно объяснить, как Бестужеву после подобного позора вообще удалось сохранить пост. Зная о случившемся, Фридрих II только потирал руки и считал своего главного врага мертвым волком. Он ошибся. Но гнев государыни действительно был велик. А ее стыд еще больше – некоторые исследователи считают, что именно под влиянием аахенского оскорбления Елизавета решила надолго отбыть в Москву – внутреннюю столицу империи, – подальше от границ и европейских дел. Она перестала прислушиваться к советам Бестужева, продвигать по службе угодных ему лиц, подписывать подготовленные им бумаги, демонстративно предпочитала мнение старых друзей – Шуваловых352.
От Алексея Петровича отшатнулись бывшие сторонники, например господин Чоглоков, сразу почуявший слабость прежнего хозяина. «Если его послушать, – писала Екатерина об обер-гофмейстере, – можно было сказать, что он ближайший советник графа Бестужева, чего на самом деле не могло быть, потому что у Бестужева было чересчур много ума… Но почти на половине нашего пребывания в Москве эта чрезвычайная близость вдруг прекратилась… и Чоглоков стал заклятым врагом тех, с кем перед этим жил в такой близости»353. Отныне канцлер не мог рассчитывать на его помощь.
Подозрительную и крайне щепетильную в вопросах власти Елизавету беспокоило и то, что партия Разумовского набрала слишком большую силу. В 1746 г. канцлер укрепил свои позиции, женив сына на племяннице фаворита. Могуществу этой политической группировки надо было дать противовес в лице влиятельного придворного клана. Шуваловы подходили как нельзя лучше. 18-летний кузен давних сподвижников императрицы Петра и Александра Ивановичей Шуваловых – паж Иван Иванович Шувалов – 5 сентября был объявлен камер-юнкером. «Благодаря этому его случай перестал быть тайной, – писала Екатерина, – которую все передавали друг другу на ухо, как в известной комедии».
Поздней осенью в один и тот же день состоялись две придворные свадьбы: еще одной племянницы Разумовского и сестры нового фаворита Ивана Шувалова. По традиции государыня убирала голову новобрачной бриллиантами. Изменение веса разных партий было наглядно продемонстрировано тем, что первую невесту готовила к венцу великая княгиня, а вторую – сама императрица354. Имеющий глаза да увидит. Разумовские заметно теряли вес.
