Сентиментальная сцена. Что же на самом деле стало причиной приступа ярости посла и попытки самоубийства впечатлительного поляка? Спор за столом? Вряд ли. Он мог послужить только поводом. Дипломатические неурядицы, без сомнения, расстроили нервы «пылкого» Уильямса, но их явно было недостаточно для угрозы выгнать секретаря из дома.
«Весь ужас моего положения в те минуты, что я стоял на балконе, станет особенно понятным, если принять во внимание, что… Вильямс был моим наперсником, моим советчиком, моим помощником… В качестве посла он имел возможность беспрепятственно общаться с особой, к которой я публично даже приблизиться не смел, и тысячью различных способов помогал мне связываться с ней… Порви я с Вильямсом, со всем этим было бы мгновенно покончено… Я не мог быть абсолютно уверен в том, что Вильямс… сохранит мою тайну – но и тайну той особы, благополучие которой я ставил выше своего собственного»527.
Роман секретаря посольства с великой княгиней был очень выгоден Уильямсу как дипломату. Но чувствам не прикажешь. Возможно, Понятовский сам не понимал, как мучает наставника, ища у него помощи в деле, связанном с Екатериной. Несколько месяцев Уильямс хранил тайну, которая его угнетала…
После примирения с послом Станислав начал доставлять Екатерине шифрованные записки от своего патрона и передавать ему ответы. «Он нередко давал мне читать самые секретные депеши, поручал зашифровывать их и расшифровывать ответы, – вспоминал молодой поляк, – опыт такого рода я нигде более получить бы не смог». Через Понятовского к великой княгине попадали также книги. Он преподнес ей список запрещенной во Франции и непубликовавшейся поэмы Вольтера «Орлеанская девственница».
Станислав сделал почти невозможное: он сумел понравиться великому князю, потому что неплохо говорил по-немецки и смеялся его остротам. Петр стал благоволить молодому поляку и даже пригласил его летом 1756 г. провести два дня в Ораниенбауме вместе с графом Горном, главой прорусской партии в Швеции, приехавшим в это время в Петербург. Между этими двумя кавалерами вышла прелюбопытная сцена.
«В первый день великий князь обошелся с ними очень любезно, но на второй день они ему надоели, – вспоминала Екатерина, – …и мне пришлось их занимать и угощать. После обеда я повела оставшуюся у меня компанию посмотреть внутренние покои. Когда мы пришли в мой кабинет, моя маленькая болонка прибежала к нам навстречу и стала сильно лаять на графа Горна, но когда она увидела графа Понятовского, то я думала, что она сойдет с ума от радости… Граф Горн понял, в чем дело… дернул Понятовского за рукав и сказал: “Друг мой, нет ничего более предательского, чем маленькая болонка; первая вещь, которую я делал с любимыми мною женщинами, заключалась в том, что дарил им болонку, и через нее-то я всегда узнавал, пользовался ли у них кто-нибудь большим расположением, чем я…” На следующий день они уехали»528. Надо полагать, что куртуазное разоблачение заставило Екатерину поволноваться.
Между тем положение сэра Уильямса становилось все щекотливее. «Раньше он наставлял меня, – писал Понятовский, – теперь я стал, в свою очередь, ему полезен. В то время как его недуги… все более ограничивали поле его деятельности, мои знакомства, напротив, крепли с каждым днем. Я стал прилично говорить по-русски… Это было принято во внимание и открыло мне многие двери… и, таким образом, я имел возможность сообщать Вильямсу многое такое, чего он без меня, скорее всего, не узнал бы».
Посреди этих праведных трудов Понятовский подхватил ветряную оспу, которой испугался до крайности. Она не только лишала Уильямса помощи секретаря, но и грозила сорокадневным карантином, который мог запереть обитателей британского посольства в своем особняке. Пришлось всячески маскироваться. И тут Екатерина нанесла возлюбленному тайный визит. «Последствий его я боялся до такой степени, что он и состоялся-то против моей воли», – признавался Станислав. Его потрясло безрассудство великой княгини.
Почти двадцать лет спустя, 19 апреля 1774 г., французский посланник в Петербурге Франсуа-Мари Дюран де Дистроф – по отзывам современников, «холодный и очень неловкий дипломат» – доносил в Париж об этом давнем увлечении Екатерины: «Сенатор Елагин, наперсник императрицыных амуров, говорил одной своей сожительнице: вы сами видели, как она (государыня. – О.Е.) приехала ко мне, переодетая мужчиной, чтобы встретиться со своим польским королем. То был сущий разврат, я сам слышал, как она говорила, что ничуть его не любит, а только пользуется мужчинами, коль они хоть на что-то способны, после чего у нее одно желание – бросить их в огонь, как старые стулья»529.
Вряд ли молодая дама, рискнувшая тайно навестить больного оспой возлюбленного, смотрела на него как на стул, годный только для того, чтобы его сжечь.
«Чем убедительнее свидетельствовал этот визит о нашей близости, – писал Понятовский, – тем более горькой была для меня необходимость отъезда». В начале августа 1756 г. саксонское правительство Польши отозвало Понятовского на родину. Стараясь подладиться под великого князя, молодой поляк перегнул палку: в разговорах с наследником он насмехался над королем Польши Августом III Саксонским и его ближайшим советником кабинет-министром графом Брюлем. Неблагоприятные слухи дошли до Брюля, и тот потребовал острого на язык аристократа на родину.
В отъезде Понятовского была заинтересована и противная Бестужеву партия. Она не преминула обнаружить себя маленькой демонстрацией силы. Уже в Риге Станислава нагнал курьер с любезными письмами вице-канцлера Воронцова и камергера Ивана Шувалова, которые сообщали, что императрица посылает ему в дорогу презент. Бывшему секретарю был вручен небольшой ящичек, «в котором сверкали бриллианты». Позднее Елизавете Петровне доложили, что при виде офицера Понятовский испугался. «Знает кошка, чье мясо съела», – съязвила та.
При таких обстоятельствах вернуть Станислава было непросто. Но на этот раз канцлер действовал удачнее, чем в случае с Салтыковым. Когда 30 ноября великая княгиня прямо задала ему вопрос: приедет ли Понятовский, хитрый старик ответил: «Если не приедет, то можете называть меня злодеем»530. Он выполнил обещание. Брюлю втолковали, что русский двор жить не может без очаровательного поляка и будет хорошо, если того назначат послом. 3 января 1757 г. Станислав вновь появился в Петербурге, а 11-го произнес речь на аудиенции у Елизаветы Петровны.
БЕДЫ СЭРА УИЛЬЯМСА
Самым горячим на надежды оказалось как раз лето 1756 г. Предотвратить сближение с Францией могла только смерть Елизаветы, о которой и старик Бестужев, и Екатерина не уставали говорить послу как о деле ближайшего времени. Это прикрывало их бессилие перед противниками и позволяло выманивать у англичан крупные суммы. Сам канцлер получал от Британии ежегодный пенсион в размере 12 тыс. рублей. Для великой княгини было организовано два займа. Первый 12 июля 1756 г. принес 10 тыс. Другой 11 ноября – 44 тыс. рублей531.
С весны здоровье Елизаветы ухудшилось настолько, что Шуваловы почувствовали, как почва уплывает у них из-под ног. «Придворные передавали друг другу на ухо, что эти недомогания Ее Императорского Величества были более серьезны, чем думали», – сообщала Екатерина. «Братья-разбойники» кинулись искать новой опоры: им не повредило бы сближение с царевной. Сделать шаг навстречу друг другу было нелегко. Помощь могли оказать вельможи-маятники, поддерживавшие отношения со всеми, принятые во всех домах и нарочито старавшиеся сохранять мир.
