Члена Исполнительного комитета и работника подпольной типографии Григория Исаева арестовали 1 апреля на улице. Чтобы узнать, где он живет, для его опознания вызывали дворников со всего города. Заодно призвали всех добровольцев. Это шествие любопытствующих поглазеть на государственного преступника надоело Исаеву; его поставили на стул и держали так несколько часов. И когда к нему приблизился почтенный купец, Исаев горячо приветствовал его, как старого знакомого:
– А, здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете?
Купец остолбенел, а злоумышленник продолжал:
– Не помните ли, как я книги-то запрещенные приносил к вам прятать, забыли?!
Исаев не выдал квартиры, где он жил и где оставались еще кое-какие партийные документы. Но и без того в ближайшие недели охранка арестовала многих из тех, кто прямо или косвенно был причастен к покушению на царя. Наиболее подробные показания дал Рысаков. Он готов был погубить десятки своих бывших товарищей, лишь бы продлить свою жизнь.
…В день убийства императора Андрей Желябов находился в Доме предварительного заключения. Узнав об этом событии, а также об аресте Николая Рысакова, он 2 марта написал на имя прокурора Петербургской судебной палаты заявление:
«Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению.
Андрей Желябов. 2 марта 1881 г.
Р.S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две.
Андрей Желябов».
На то время у полиции не было улик о причастности его к покушению на царя. 3 марта Перовская и Тырков на Невском купили газету с новым правительственным сообщением. В нем говорилось, что ранее арестованный Желябов признал себя организатором убийства царя.
Узнав о его заявлении, Перовская (они любили друг друга) была ошеломлена. Тырков в недоумении спросил ее:
– Зачем он это сделал?
– Верно, так нужно было, – тихо ответила она.
Судя по всему, Желябов брал всю вину на себя в надежде, что тем самым, возможно, избавит от смерти Рысакова и направит полицию на ложный след. (Он не знал, что виселиц будет не две, а больше. Не догадывался и о том, что тот, кого он назвал «юным героем», таковым вовсе не являлся, став предателем.) ему все равно грозило суровое наказание, и в таком случае, не лучше ли посмертная слава тираноборца, чем заурядного террориста? Но главное – он написал правду.
Товарищи уговаривали Перовскую покинуть Петербург хотя бы на время. Но она решила во что бы то ни стало освободить Желябова, надеясь организовать нападение на конвой или взорвать бомбу в здании Окружного суда во время заседания… Ее несбыточные нелепые проекты показывали, насколько потрясли ее признания возлюбленного.
В Петербурге начались массовые обыски и аресты. Порой в Дом предварительного заключения отвозили даже тех из революционеров, на которых в полиции не могло быть никаких компрометирующих материалов. В частности, полицейские ворвались в квартиру члена Исполнительного комитета Николая Саблина, хранившего взрывчатку. Он попытался отстреливаться и застрелился. По-видимому, опасался, что на допросах может, не выдержав давления и мучений, выдать кого-нибудь из товарищей.
Жившая вместе с ним Геся Гельфман была арестована.
Теперь народовольцам стало ясно, что обыски и аресты проводились по вполне определенным сведениям, которые получила полиция. От кого? Это оставалось неясно. Позже выяснилось, что предал их всех Рысаков.
Он был самым молодым из участников покушения и не имел опыта революционной работы. Он стал цареубийцей сознательно, хотя среди прочих террористов был человеком случайным. По-видимому, его увлекала романтика тайной организации и азарт охоты за «царской добычей».
Осенью 1880 года Исполнительному комитету сообщили, что студент Горного института Рысаков готов принять участие в террористических актах. Узнав, что ему всего 19 лет, члены комитета ответили отказом. Но рекомендовавшие его народовольцы ручались за него и предложили провести проверку. Ему дважды поручали получить отправленные по подложным накладным из провинции части типографского оборудования. Он четко выполнил эти задания. Затем участвовал в «наблюдательном отряде», следившем за перемещениями Александра II по Петербургу.
Когда Тимофей Михайлов неожиданно отказался бросать бомбу, пришлось срочно искать ему замену. Вызвался Рысаков. Раздумывать было некогда. Он стал третьим «метальщиком».
Попал в руки опытных следователей, которые посетовали на его молодость, обращались с ним деликатно, а в беседах припугнули неизбежной скорой казнью через повешение. Только теперь Рысаков осознал опасность скорой своей смерти и пришел в ужас.
Ему пообещали отмену смертной казни за полные сведения обо всех злоумышленниках и явочных квартирах, которые ему известны. Рысаков был совершенно подавлен происходящим. Осознав безнадежность своего положения, он стал давать подробные показания. А память у него была слишком хорошая…
30 марта 1881 года он написал прошение о помиловании:
«Ваше Императорское Величество, всемилостивейший Государь! Вполне сознавая весь ужас злодеяния, совершенного мною под давлением чужой злой воли, я решаюсь всеподданнейше просить Ваше Величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы я имел возможность тягчайшими муками, хотя в некоторой степени искупить великий грех мой. Высшее судилище, на приговор которого я не дерзаю подать кассационную жалобу, может удостоверить, что, по убеждению самой обвинительной власти, я не был закоренелым извергом, но случайно вовлечен в преступление, находясь под влиянием других лиц, исключавшим всякую возможность сопротивления с моей стороны, как несовершеннолетнего юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.
Умоляя о пощаде, ссылаюсь на Бога, в которого я всегда веровал и ныне верую, что я вовсе не помышляю о мимолетном страдании, сопряженном со смертной казнью, с мыслью о котором я свыкся почти в течение месяца моего заключения, но боюсь лишь немедленно предстать на страшный суд божий, не очистив моей души долгим покаянием. Поэтому и прошу не о даровании мне жизни, но об отсрочке моей смерти.
С чувством глубочайшего благоговения имею счастье именоваться до последних минут моей жизни Вашего Императорского Величества верноподданным.
