На мой взгляд, Розанов в своем умственном бунтарстве напоминает героя «Записок из подполья» Ф.М. Достоевского. Он встает на позицию обывателя (ему наиболее близкую) и стремится ее защитить, оправдать, утвердить. В глазах Розанова – учителя гимназии, затем чиновника и, наконец, литератора, – революционеры, посягавшие на тихую спокойную жизнь обывателя, виделись бандитами.
«Революция течет где-то и как-то параллельно хулиганству, революция есть порыв хулигана сыграть роль героя». Он заранее, еще в 1915 году проклинал революцию и обзывал нехорошими словами революционеров, в особенности убивших Александра II: «Все они идут гордые и самодовольные. На них смотрит история, и они герои, и так в собственных глазах. Между тем это просто «пустое место истории», без содержания…»
Так ли? Какое же это пустое место истории, если о нем постоянно пишут, его исследуют. И Розанов то и дело обрушивался на них, тем самым опровергая собственное утверждение о «пустом месте». Он высказывался не только озлобленно, но и несправедливо:
«Революционеры никак не могут понять, что их только щадят, что их щадил все время тот Старец-Государь, за которым они гонялись с бомбами и пистолетами… что он мог ступить и раздавить: но ему было жаль их, жаль этих молодых людей, о которых он не мог окончательно поверить, что это только негодяи.
Не верил по идеализму своему, по всепрощающей старости, по обширному горизонту созерцаний, в котором Желябовы и Кибальчичи копошились как мухи…»
Словно не знал Розанов, как жестоко расправлялся государь с теми, кто покушался на его жизнь; что огромная армия полицейских и жандармов разыскивала революционеров и нередко карала невинных. Вот если бы император действительно проявил милосердие к тем, кто на него покушался, то это могло нанести сильнейший моральный удар по террористам. Но ведь этого не произошло!
И закрадывается мысль, предположение: а если столь резкая и несправедливая реакция Розанова объясняется тем, что он где-то в глубине души завидовал и внешнему виду, и героизму, и воздействию на историю революционеров? Может быть, он стремился убедить прежде всего самого себя в том, что они дурны, низки, уродливы, неблагородны (и это такие, как Петр Кропоткин?!), что они чужды русскому народу.
Или такой пассаж: «Толстой прожил, собственно, глубоко пошлую жизнь… Это ему и на ум никогда не приходило.
Никакого страдания; никакого «тернового венца»; никакой героической борьбы за убеждения; и даже никаких особенно интересных приключений: полная пошлость».
Тут впору опешить: да как же тогда расценивать жизнь революционеров? Страдания, «терновый венец» (по пути на казнь, когда толпа едва ли не кричит: «Распни его!»), героическая борьба за убеждения, захватывающие дух приключения – все в точности относится к террористам. Выходит, у них-то и была абсолютно не пошлая жизнь и смерть, их бы и должен был возносить Розанов!
Нет, куда ему… Он ведь прожил именно – по его собственному определению – глубоко пошлую, серую, заурядную обыденную жизнь (если исключить писательство). В отличие, скажем, от Льва Толстого, который побывал и в осажденном Севастополе, и среди вольных казаков, и торжественно был отлучен от Православной церкви, и много страдал – не столько за себя, сколько за других.
Оплевал Розанов и всю нашу литературу, причем в ее высших достижениях ХIХ века: «По содержанию литература русская есть такая мерзость, такая мерзость бесстыдства и наглости, как ни единая литература. В большом Царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышленом, покорном, что она сделала? Она не выучила и не внушила выучить, чтобы этот народ хотя бы научился гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы сделать».
Вот уж поистине занесло писателя в небывальщину! Да ведь народ-то оставался в большинстве неграмотным, и трудом задавлен, когда и как бы ему романы и повести читать? А когда предоставили русскому народу и среднее и высшее образования, то смог и великолепные самолеты, и космические ракеты, и атомные электростанции и многое другое создавать на высшем мировом уровне. Но это уже была иная – Советская держава.
После того, как грянули и пронеслись революционные бури 1917 года, Розанов с изумлением написал: «Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три… Поразительно, что она разом рассыпалась вся…
Остался подлый народ…»
Рухнула не только Российская империя, но и вера таких, как Розанов, в покорный, терпеливый, набожный, боготворящий царя русский народ: «Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно «в баню сходили и окатились новой водой». Это – совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар».
Выходит, упоенный своими мудрствованиями Василий Розанов так и не понял ни своей страны, ни своего народа, ни русской литературы. И вовсе уже попал он впросак в своём поношении революционеров. Они оказались не только творцами истории России, но и победителями (многие – посмертно). Людьми они были, как бы там ни говорить, незаурядными, а то и выдающимися.
Странно, что Розанов не вспомнил о том, что после 1 марта 1881 года в народе прошел устойчивый слух: царя-Освободителя убили богатые помещики за то, что он дал волю крепостным и хотел дальше облегчать жизнь крестьян. Тут важно оценить чрезвычайную сложность внутреннего и внешнего положения страны, чреватой революцией не по воле кучки террористов, не благодаря писаниями социалистов и коммунистов или мощному течению критического реализма в русской литературе.
Были значительно более существенные противоречия в российском обществе, которые лишь обострял государственный террор, к чему и стремились террористы.
Демоны революции
Значительно проницательнее Розанова был великий писатель и мыслитель Федор Михайлович Достоевский, проживший, кстати сказать, трудную, сложную, яркую жизнь (даже побывал в «терновом венце» приговоренного к казни революционера). Он сознавал не только заблуждения, но и правду борцов за социализм. А в своей поэме «Легенда о великом инквизиторе» из романа «Братья Карамазовы» он предрек, пожалуй, феномен И.В. Сталина.
«Нечаевское дело» подвигло Ф.М. Достоевского на создание романа «Бесы». Это наиболее яркое произведение, направленное против революционеров (тем более, с позиций того, кто сам был в их рядах и пострадал за это).
Характерны эпиграфы к роману. Один из евангелия – о том, как бесы по воле Иисуса из безумца вошли в свиней, которые бросились в озеро и утонули. Другой – из стихотворения «Бесы» А. Пушкина:
Хоть убей, следа не видно,
Сбились мы, что делать нам?
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам
Сколько их, куда их гонят,
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж отдают?
И название романа, и эпиграфы вводят в заблуждение. Читатель невольно настраивается на восприятие революционеров как бесовского отродья или стада взбесившихся свиней. В действительности это произведение – не политический памфлет, растянутый на 600 страниц. Под злободневным поверхностным слоем романа обнаруживаются глубокие идейные пласты.
