Тревога четы Фельске все еще была непонятна нам. Фрау Матильда прочла недоумение в нашем взгляде и смолкла. Видимо, в душе старой женщины родилось сомнение – мы не проявляли злобы, не навязывали оценок поступкам хозяина гаштетта, вообще ничем не выказывали своего отношения к событиям, происшедшим двадцать лет назад.
– Я хотела объяснить вам, что мы во всей этой истории выступали только как частные лица… Ну, как хозяева. Томас никогда не состоял в нацистской партии и не был на службе у коричневых. Он даже не воевал, как вам известно. Мы оба больные люди и ничем не интересуемся. Молим Бога дать нам возможность тихо дожить свой век… Новая власть нас вполне устраивает, мы признаем ее и одобряем. Она не трогает маленьких людей – наш бирхале стоит на месте, как сорок лет назад, и все в нем есть. Можно ли жаловаться или выражать недовольство…
– Вас тревожит только прошлое? – наконец поняли мы причину визита фрау Кнехель.
– О да. Только нелепая история с гауптштурмфюрером.
– Из-за несчастных ста марок?
Испуг снова вспыхнул в выцветших от времени глазах хозяйки гаштетта: она уловила издевку в нашем тоне. Испуг помог родиться первой слезе. Правда, она была тощей, совсем не соответствующей габаритам фрау Кнехель, и застряла на белой реснице, не собираясь скатываться. Однако наша гостья поспешила поднять платок и прижать его к сухим векам.
– Надо было жить на что-то, – всхлипнула фрау Кнехель-Фельске.
Это, конечно, философия, но не оправдание поступка, итогом которого стала смерть человека на Берлинском кольце.
– Вы знаете фамилию офицера из управления СС?
Она не знала и любопытно подняла брови, очень тонкие и такие же белесые, как и ресницы.
– Нет… Или это важно? Какое-нибудь значительное лицо?
– Во всяком случае, не простое, – с каверзным желанием смутить гостью сообщили мы. – Начальник «Тюркостштелле», Главного управления СС, гауптштурмфюрер Рейнгольд Ольшер.
На фрау Кнехель это не произвело впечатления. Брови остались на той же высоте: гостья ждала еще чего-то более потрясающего.
– Он военный преступник и осужден международным трибуналом.
– Боже! – всплеснула руками гостья. – Военный преступник. Кто бы мог подумать! Воспитанный, благородный человек…
Благородный человек и военный преступник! Искреннее недоумение фрау Кнехель. Ведь действительно, он не бил хозяев гаштета по лицу, держался с достоинством, платил деньги за услугу. В состоянии ли старая содержательница пивного бара оценить коричневых фюреров по их подлинной стоимости! А то, что они били и даже убивали других, так это происходило не в гаштетте, а где-то за лесом, на Берлинер ринге, далеко от дома Фельске. Никто ничего не видел и не слышал.
Между прочим, фрау Кнехель усомнилась в достоверности слухов относительно гибели унтерштурмфюрера.
– Нам не показали его, хотя Томас хотел посмотреть. Господин гауптштурмфюрер сказал: «Вы ничего не знаете о судьбе постояльца. Он ушел от вас – и точка». Притом господин Ольшер, как вы его назвали, печалился не по поводу гибели Исламбека – пропал какой-то пакет. И мы боялись, как бы гауптштурмфюрер не заподозрил нас, но, слава богу, все обошлось хорошо. Томаса никто больше не тревожил… Никто.
– До конца войны?
– До самого конца, – с достоинством утвердила фрау Кнехель.
Она еще раз смахнула со щеки несуществующую слезу, старательно упрятала платок в баул, в какой-то там специальный кармашек, и громко щелкнула застежкой. Встала, давая этим понять, что высказала все.
Как она была не похожа на Оскара Грюнбаха – этого немощного странника, раздумывающего о месте человека на земле, оценивающего придирчиво каждый свой шаг в прошлом. «Если бы все отказались служить коричневому богу, он был бы слабее и не совершил столько зла», – говорил он. Тогда мы отвергли эту мысль. Но ведь старый гравер все-таки прав. Если бы все немцы отказались служить! Даже эти – Фельске. И прежде всего – Фельске, которым платили сто марок за молчаливую услугу. Молчаливую: стисните губы, закройте глаза, когда рядом совершается зло… И они закрывали глаза.
Грюнбах еще добавлял с грустью: «У человека не хватает мужества, чтобы умереть по собственной воле…» Это уже далеко от Фельске, совсем далеко. Содержатель пивного бара никогда не думал о смерти. И не думает, Фельске пережил многих. Он не способен ходить, но он живет и хочет, чтобы имя его не было запятнано.
– Я могу передать Томасу ваше заверение? – спросила фрау Кнехель, протягивая нам свою пухлую руку в кружевной перчатке.
Какое заверение, едва не вырвалось у нас. Ах, да, насчет господина Фельске! Он частное лицо и никакого отношения к этой истории с унтерштурмфюрером не имел.
– Благодарю вас, – произнесла фрау Кнехель, принимая наше раздумье за положительный ответ на ее просьбу.
Осталось только раскланяться и проводить взглядом гордо шествующую через холл, мимо модных кресел и ультрасовременных столиков, распластавшихся своими глянцевыми досками у людских коленей, фрау Кнехель.
Мы получили ключи от номера и вместе с ними открытку – официальную, очень скучную по виду, но потрясающе неожиданную. Сотрудник архива сообщил, что наткнулся на документ, интересующий нас. Документ! Иначе говоря, приговор Саиду Исламбеку. Или что-то другое, связанное с ним. Впрочем, другое вряд ли окажется среди папок с бумагами особой коллегии берлинского суда. Все-таки, видимо, приговор.
Мы не поднимаемся в номер, хотя отпахнутые дверцы лифта и золотистый свет плафона в глубине манят нас, а бросаемся к телефону и звоним – еще есть время, рабочий день не окончен, – в архивное управление. Предупредительный Хорст Ремпель начертил в уголке открытки свой адрес и номер телефона.
Смертный приговор унтерштурмфюреру Саиду Исламбеку был вынесен в полдень 18 октября 1943 года, точнее, в 13 часов 40 минут, на коротком заседании особой коллегии берлинского суда. Обычная церемония не соблюдалась, вся процедура свелась к чтению протокола, составленного месяц назад секретарем суда по традиционному стандарту с учетом материалов и заключения следствия и короткой записки Курта Дитриха, адресованной прокурору. Эта записка, собственно, и определила такую странную для военного времени отсрочку рассмотрения дела государственного преступника. Дитрих просил подготовить текст решения суда, но оформить приговор лишь после его звонка. С некоторых пор политические дела не рассматривались, а лишь оформлялись. Могли, впрочем, и не оформляться, кто стал бы требовать отчета от гестапо или управления СС по поводу исчезновения того или иного подследственного, но коменданты внутренних тюрем без бумажек не могли вести учета арестованных и, следовательно, требовать от начальника караула ответа в случае пропажи подопечного. Докажи потом, что он расстрелян, – просто сбежал. А это уже халатность караульной команды, заслуживающая довольно сурового наказания. Поэтому приговоры все же писались и статьи применялись в соответствии с рекомендацией начальника отдела той инстанции управления имперской безопасности, которая вела следствие. Он решал, кто должен жить в это страшное время, а кто – умереть.
