В расположении батальона тоже царила паника. Офицеры выстроили только что вернувшихся с учений легионеров на плацу и тщательно проверяли содержимое их карманов. Оказывается, листовки были сброшены не только на город, но и на казармы. Полковник Арипов попросил Исламбека помочь ему в осмотре бараков – он полагал, что солдаты успели кое-что припрятать в койках. Саид охотно согласился и предложил привлечь к обыску еще несколько офицеров, чтобы быстрее обойти казармы, но Арипов отказался – пусть они занимаются плацем, там сложнее и кропотливее работа. Это было неубедительно, хотя и понятно, – командиру батальона не хотелось порочить себя и подчиненных уликами, ведь в койках могли оказаться листовки, и немцы немедленно приняли бы меры: убрали легионеров из Нима, а самого Арипова разжаловали. Разжаловали в самый последний момент, когда виден конец войны и жизнь, кажется, сбережена.
Они вошли в барак, каждый в свой. И в этом тоже был смысл – не мешать другому заметать следы.
Саид в первой же койке под подушкой нашел листовку. Она оказалась не свернутой и даже не помятой. Можно было бросить ее на пол или лучше – за дверь, на траву, чтобы нашли ее потом никем не тронутой. И тут у Саида мелькнула мысль, неясная пока, но заманчивая. Удивительно заманчивая. Он вынул карандаш и на обороте листка печатными буквами вывел несколько слов. Всего несколько слов. Вероятно, позже, в спокойной обстановке, имея время на раздумывание, он сочинил бы что-то более оригинальное и интересное. Но ему выпало лишь несколько минут, неожиданных, торопливых, и в тонкости вдаваться не приходилось.
Листок он вынес за дверь и незаметно опустил на камни у стены, в противоположной стороне барака. Вернулся к койкам и продолжил как ни в чем ни бывало обыск. Перетряхивал постели Саид старательно, настолько старательно, что на каждую койку у него уходило десять-пятнадцать минут, и когда полковник, закончив осмотр своего барака, вошел в барак Саида, чтобы поторопить унтерштурмфюрера, тот осматривал всего лишь первый ряд.
– Так мы не управимся и до вечера, – произнес полковник. Произнес без огорчения, но с каким-то волнением и даже тревогой. – Давайте я помогу вам!
– Мне ничего не попалось, – ответил Саид. – Видно, листовки не занесло на территорию.
– К сожалению, занесло… Шесть штук подобрали дежурные по гарнизону на плацу и у виноградника.
– Дежурные? Значит, туркестанцев не заинтересовали листовки.
– Увы… Вот одна, – растерянно сказал полковник, извлекая из-под матраца сложенный вчетверо листок бумаги.
Саид, занятый постелями, не оглянулся, словно его не удивила находка.
– Вы нашли ее на полу? – подсказал он ход полковнику.
Арипов, озадаченный слишком откровенным советом унтерштурмфюрера, задумался и, наверное, заколебался даже, но подсказку принял.
– На полу… Ее притоптали…
– Вот видите, туркестанцев вовсе не интересует вражеская пропаганда. Они верные союзники Германии.
Это еще больше озадачило полковника – унтерштурм-фюрер прикрывал туркестанцев. Что ж, их намерения совпадали, сейчас надо было оберегать батальон от подозрений.
Закончив осмотр, офицеры направились к выходу, к тому выходу, которым воспользовался недавно Саид. За дверью, у стены, листовки не оказалось. Не было ее и вблизи барака. «Взял, – подумал Саид. – Взял и поэтому так волнуется… Оказывается, вы не так тверды, господин штандартенфюрер!»
В канцелярии Арипов подсчитал листовки, найденные на территории батальона, дал пересчитать их унтерштурмфюреру – всего оказалось семь листков, восьмого, с надписью на обороте, не было. Составляя акт, полковник между прочим заметил:
– Это пропуск…
– Куда? – сделал вид, что не читал текст листовки, Саид.
– В зону номер семь.
– Есть такая зона?
– Место расположения групп Сопротивления, – пояснил Арипов.
– Оно известно кому-нибудь?
– Кто захочет, найдет.
Санд равнодушным жестом отодвинул от себя листовки, и не только от себя, но и от всех туркестанцев.
– Слава Аллаху, наши люди не собираются ничего искать во Франции. Она слишком чужда мусульманской душе.
Полковник изучающе посмотрел на Саида: непонятный человек этот унтерштурмфюрер, говорит вещи, в которые сам не верит. Видимо, должность обязывает его защищать идею своих хозяев.
– Подпишите!
– С удовольствием…
«А куда ты дел ту листовку, что лежала у входа в барак? – подумал Саид, старательно выводя под актом свою новую фамилию. – Неужели штандартенфюрер СС, командир батальона особого назначения интересуется седьмой зоной? Или здесь не собственный интерес? Впрочем, в воскресенье все станет ясным… До воскресенья, господин полковник! Не забудьте подать нищему у входа в храм Дианы одну марку и сорок пфеннигов!»
В воскресенье, без пятнадцати минут десять, Саид занял место за одним из выступов храма Дианы и стал наблюдать за лестницей, что вела к главному входу. Здесь, на ступенях, прежде стоял старик нищий с протянутой шляпой, а возле него лежала лохматая собачонка, такая же древняя, как и ее хозяин, и такая же обшарпанная: клочья шерсти выпадали из нее, как вата из ветхого одеяла.
Утро выдалось жаркое. На холме солнце появлялось раньше, чем в городе, и прежде, чем лучи успевали лечь на улицы и площади Нима, храм Дианы успевал уже накалиться, превращаясь из розового в рассветной заре в белый с золотым отливом к полудню. Сейчас и холм и храм грелись на солнце, вбирая в себя его пламя.
Чудо Нима привлекало иноземцев – они поднимались на холм, чтобы посмотреть на творение рук хитро умных предков и запомнить игру камня в утренних лучах. Французы делали то же самое, но не ради любопытства, а из желания показать свое право на этот холм, на этот храм, на все, что именуется Нимом – свободным городом. Им наплевать на немцев, которые именуют себя победителями, а на самом деле всего лишь временные постояльцы, волна варварская, она минует, и все будет по-прежнему. Нимцы и на бой быков приходили с тем же упрямым намерением утвердить право хозяина. Арены принадлежали им, а не наглым эсэсовцам, что дрожат от страха, когда ревет амфитеатр. Даже праздник свой – старый, веселый праздник лета, который зовется у нас днем Ивана Купалы, нимцы проводят по всем правилам, с факелами и шествиями, несмотря на запреты немецкой комендатуры.
Утро только начиналось, а вереницы любопытных уже потянулись к храму. Ожили склоны холма, расцветились яркой одеждой нимцев, зачернели мундирами легионеров и эсэсовцев. Черноту и ловил Саид, держал ее на прицеле.
Движение черных пятен сверялось с начертанным мысленно маршрутом – подножие, последняя ступень лестницы, главный вход. Здесь остановка – старик стоял у главного входа. Старик нищий!
В десять часов или что-то около этого одно из черных пятен заспешило вверх. Собственно, черные пятна и раньше двигались по лестнице, но это были не те пятна, которые интересовали Саида. Саид ждал полковника, его черный китель. Новое пятно тоже разочаровало унтерштурмфюрера. По лестнице шел торопливой походкой молодой туркестацец, шарфюрер. Саид уже намеревался отвернуться, поискать полковника где-нибудь в стороне, на дальних подступах к цели, но что-то заинтересовало его в шарфюрере. Рост! Слишком высок был туркестанец. Высок и нескладен. Длинные, тонкие ноги его двумя жердями подпирали узкое туловище, чуть наклоненное вперед, словно человек пытался на ходу достать руками собственные колени. Шея, тоже тонкая и длинная, гнулась под тяжестью головы, хотя гнуться было не к чему – фуражка прикрывала что-то маленькое, птичье, лишь нос примечался издали, он вылезал из-под козырька острым клювом.
