– Я доволен, брат.
– Чем?
– Доволен собой…
– Есть основания?
– Ха… Приятно сознавать, что ты не ошибся, сел на ту лошадь, на которую следовало…
– Ты имеешь в виду свою форму СС?
– Нет, тебя.
Это было настолько цинично, что Саид растерялся. Подобной наглости он не ожидал от Азиза.
– Только ты не обижайся, брат, – улыбнулся Рахманов. – Лошадь эта все-таки лучше, чем ишак. Во-вторых, будем откровенны, советую, кстати, и тебе не играть в загадочность…
Саид подошел к кровати Азиза и недвусмысленно поднял кулак над ним:
– Сейчас я отправлю тебя к пророку, которого ты так часто вспоминаешь.
Азиз не шелохнулся. Он продолжал улыбаться, хотя в глазах и мелькнул испуг.
– Не валяй дурака, брат. Я тебе так же нужен, как и ты мне… Надо ценить истину… Убери руки, они мешают говорить… Вот так. Прежде всего спокойствие. Нервы еще пригодятся нам в Берлине… Так вот, я угадал лошадь, когда еще ты поднял руки там, в леске у дороги. Когда немцы бежали на нас. Ты не выстрелил ни разу… А почему? Ха, Азиз не пророк, но он думает не хуже пророков… Ты не выстрелил там потому, что тебе нужны были патроны здесь. А?! Что ты на это скажешь?
– Я люблю думающих ослов.
– Мы начинаем друг друга понимать.
– Но ты не относишься к этой категории. К тому же осел должен не столько размышлять, сколько помнить. Дорогу, например, или хозяина. А тебе все время изменяет память.
Азиз закатился смехом. Ему явно нравился разговор с другом.
– Ха-ха! Я забыл… ведь ты Саид Исламбек… Действительно, у меня плохая память. Но я вспоминаю. Вспоминаю все…
Пол в стареньком отеле заскрипел под ногами Саида. Он вымеривал шагами комнату. Комнатку, вернее, – в ней едва умещались две кровати и крошечный столик. Оставался еще проход, который и вышагивал Исламбек. Его не веселил, как Азиза, разговор. Настораживал. Впрочем, даже не настораживал. Вселял страх. Уже знакомый по прошлому страх. Проскальзывали намеки и раньше, показывал зубы шакал, но не так открыто. Теперь он разинул пасть. Клыки наружу вылезли.
– Вспоминаю.
Он смеялся. Как-то взволнованно, словно предстояло сглотнуть жертву, а как это сделать, он не знал. И опасался, сумеет ли?
– Ты должен вспомнить, как приходил к нам в дом в Ташкенте… – требовательно произнес Саид. – Хвастался же в поезде, что знаешь нашу семью… Хорошо знаешь…
– Семью Исламбекова, – поправил Азиз.
– Нашу семью, – упрямо, с жесткой ноткой в голосе повторил Саид. – Мою семью. И я тогда был мальчишкой…
Рахманов открыл рот. От удивления. Друг превзошел самые смелые ожидания Азиза. Он требует.
– Постараюсь вспомнить.
– Стараний недостаточно. Ты должен вспомнить… Такой мальчишка был, подвижный, не особенно разговорчивый… Часто вспоминавший отца…
– Неразговорчивый… Ха… Это похоже на тебя…
– Значит, вспомнил?
– Почти…
Азиз снова поднялся. Сложил ноги калачиком. Так ему удобнее было раздумывать. А предстояло кое-что решить. Решить серьезно. И притом окончательно. Карты уже вынуты из колоды. Надо играть. Играть наверняка.
– Ты прицениваешься к халату, который стоит недешево, – лукаво сощурив глаза, объявил Рахманов. – Недешево…
– И не слишком дорого, он не шелковый.
– Зато он ватный… А когда человеку холодно и надо что-то накинуть на плечи, он не щупает материал…
– Иначе говоря, ты вспомнил?
Азиз перестал улыбаться. Глаза его были по-прежнему сощурены, но без лукавства уже. С холодной расчетливостью изучал друга Рахманов. Долго изучал. Потом выдавил из себя:
– Вспоминаю…
3
На повороте с Франкфуртской аллеи на Варшавскую улицу, около большого дома из красного кирпича – когда-то красного, а сейчас бурого, – остановился «мерседес». Машина почти вползла на тротуар, стараясь быть как можно ближе к газетному киоску, около которого стояла женщина и проглядывала несшитый, распадающийся в руках на листы еженедельник «Кёльнише иллюстрирте цайтунг». Проглядывала нервно, торопливо, вернее, делала вид, что проглядывала. Глаза ее косили на проспект, по которому бежали хлопотливой вереницей машины. Она увидела «мерседес», почувствовала, как он прижался к панели и обдал ее мягким урчанием. Услышала, как щелкнула дверца, открываясь, и как тихо-тихо произнес низкий голос:
– Фрау Хенкель…
Она ждала именно этот голос. И этот «мерседес», но сделала удивленное лицо. Кокетливо удивленное. Повернула голову, чуть склонила – это шло ей. Пышные, оттененные желтизной волосы, прикрытые маленькой синей шляпкой, – и это тоже шло ей, – спали прядью на плечо. Через эту прядь она посмотрела на лимузин. Увидела в глубине в полумраке знакомое лицо и взблескивающие очки.
– Фрау Хенкель, – повторил голос. Уже громче.
Она свернула журнал. Небрежно. Смяла его. Шагнула к машине. Наклонилась. Влезла, оставив на панели ногу в кремовой туфле. Подобрала ее, не спеша, когда удобно устроилась.
Дверца захлопнулась.
«Мерседес» качнулся и покатил вниз по Варшауерштрассе.
– Прошу извинения за две минуты, – произнес обладатель низкого голоса. – Нас задержали на перекрестке. Там проходят машины… Война, ничего не поделаешь.
Она не обратила внимания на извинение. Она вообще не обратила внимания на все сказанное им. Губы ее вздрагивали от волнения. Румянец на щеках то вспыхивал, то гас. Это был румянец. Хенкель не красилась…
«Мерседес» проскочил Варшавский мост. Проскочил над связкой железнодорожных линий, над чадящими и шипящими паровозами. Помчался к мосту через Шпрее…
Все трое молчали. Водитель по обязанности: он не имел права не только говорить, но и слушать. Обладатель низкого голоса считал, что им уже все сказано. Она искала слово, которое могло бы выразить ее чувства. Старательно искала. Лимузин уже приближался к Обербаум-брюкке, когда слова наконец нашлись:
– Что это все значит, господин капитан?
Он не ожидал этого вопроса. Вообще-то капитан рассчитывал на протест. На легкий женский протест, так ассоциирующийся с характером и обликом Рут Хенкель. Протест, как игру. А тут возмущение.
– Я прибег к этой прогулке в силу необходимости, милая Рут…
– Но по какому праву!..
– Об этом потом… – Он посмотрел на шофера, давая понять, что дальнейшие объяснения нежелательны. – Во всяком случае, вас освежит поездка к воде после утомительных дежурств в «рундфунке». Радио приятно тем, кто слушает, а не тем, кто вещает… Кстати, у вас великолепное французское произношение. И волнующий голос.
