Все это она сказала по-тюркски. С хорошим произношением. Чуть гортанным – так говорят в Стамбуле и Измире. Значит, турчанка. Ясно. Он и тогда еще догадался, что секретарша не его соотечественница. Но как попала в Германию? Впрочем, о переводчице ли сейчас надо думать. На короткое мгновение она заняла Саида своей тайной, главное – анкета, протянутая ему.
Саид, как мог пристальнее, посмотрел в глаза переводчице. Надеялся прочесть в них если не ответ на свои тревоги и сомнения, то хотя бы предостережение или намек какой-то. Наконец понять состояние Надие. С чем она протягивала бумагу, с каким чувством? Не брал анкету, ждал. Пусть поднимет глаза. Надие не поднимала. Уткнулась в стол, в блокнот свой голубой, и даже ресницами не вспархивала, не пыталась увидеть лицо Саида.
Дальше тянуть было нельзя. Исламбек коснулся пальцами листка. Сжал его.
– Вы свободны, господин шарфюрер, – произнесла официально Надие и сделала пометку на его пропуске. – Вернете завтра.
Теперь глянула. Мельком. Но этого было достаточно. Она взволнована. Напугана. Чем-то. Как тогда у Ольшера. Словно ей трудно видеть чужую обреченность. Невмоготу. Спасибо и за это. Его все-таки предостерегает взгляд Надие. За простой процедурой замены анкеты что-то кроется.
А может быть, она всегда так смотрит. И никакого предостережения, никакого участия, никакой тревоги.
Он к двери уже подходил, с этой своей критической мыслью, когда Надие сказала. Вслед:
– Сестра Блюмберг отравилась газом.
Еще одна загадка. Брошено зернышко. Крошечное. Брошено не случайно. Оно должно произрасти. Дать всходы. Он должен увидеть плоды. Сейчас. Это дело его мысли. Его фантазии.
У порога Саид подождал. Не подскажет ли переводчица, как растить зернышко? Она наверняка знает. Она все знает. Женщина так просто не будет сеять загадки. Тем более в чужой душе.
Оглянуться или нет? Выдать свое любопытство? Или сделать вид, что такой пустяк его не занимает?
А это, видно, не пустяк, не случайность. О Блюмберг говорила Рут, говорил Ольшер. Сестра Блюмберг провожала того человека из госпиталя. Смотрела через дверь вслед. И Надие тоже не случайно назвала ее фамилию. Знала, что она известна Исламбеку.
– Бедняжка…
Надие, кажется, сочувственно вздохнула. Ничего не значащий для Саида вздох. Эмоции. Игра. Ему нужна связь между сказанным до этого переводчицей и анкетой. Связь с его собственной судьбой. Он назвал фамилию сестры Ольшеру, тот позвонил кому-то в рейхстаг, поехал куда-то – и Блюмберг внезапно отравилась газом. Исламбек имеет определенное причастие к событию. И не один Исламбек. А возможно, не сестра центр события. Саид!
Он оглянулся. Напрасно. Надие склонилась над бумагами. Что-то писала. Старательно. Переводчица не собиралась ничего добавить. Разговор с посетителем окончен.
– Вы уверены, что она еврейка?
– Прямых доказательств нет, господин майор… Но брат ее матери находится в трудовом лагере номер 274 дробь 16.
– Из-за жены?
– Не только из-за жены… Мать Блюмберг наполовину еврейка.
– Значит, кровь?
– Да.
– Надо проверить списки в отделе Шлецера.
– Уже проверены, господин майор. Сестра Блюмберг не числится. Это понятно, иначе она не жила бы в Берлине и не работала в госпитале.
– Ясно. Самоубийство из-за боязни разоблачения. Вы все хорошо проверили, господин Берг. Благодарю.
– Хайль!
– Вы свободны, господин оберштурмфюрер.
Берг поклонился, но не ушел.
– Одна деталь, господин майор.
– Что еще?
– Списки у Шлецера до меня проверяла одна дама…
– Просто дама?
– Нет, ее прислали из Восточного министерства.
– С какой целью?
– Наши задачи совпали.
– Вот как! Этой Блюмберг интересуются многие.
– Да, господин майор.
– И еще одна деталь…
Штурмбаннфюрер не откликнулся. Тяжелое его лицо склонилось над папкой. Папка, кажется, интересовала его теперь. С сестрой из госпиталя все покончено, и она не должна больше занимать гестапо.
Однако Берг, дотошный Рудольф Берг, отвлекал его. Насильно.
– В последних показаниях Блюмберг фигурирует какой-то туркестанец. Он приходил в госпиталь до официального визита заместителя Чокаева, не был принят, но оставался, по ее словам, в парке целый час. Блюмберг видела его. Через дверь и в окно из палаты.
– Кто этот туркестанец? – Майор поднял голову, жадно глянул в глаза старшему лейтенанту. Ему нужна была фамилия.
– Она не сказала, – огорчил его Берг.
– Скрыла?
– Видимо, не знала. Я имел в виду при новом допросе показать фотографии. И не успел…
Тяжелая челюсть майора сдвинулась влево. Скривились губы. Так он изображал досаду.
– Нельзя ничего откладывать, дорогой оберштурмфюрер. Время опережает нас.
– Я понимаю, господин майор…
– Вы свободны, – снова напомнил штурмбаннфюрер.
И снова Берг не ушел.
– Продолжать поиски этого туркестанца? Или нет?
Майор поставил челюсть на место. Выдавил через плотные губы:
– Продолжайте…
Наконец Берг освободил его. Направился по узкому ковру к выходу. Шагал легко. Пружиняще. Высокая фигура гестаповца плыла по какой-то четкой линии, без покачиваний, словно он двигался на проводе.
– Да! – окликнул его майор.
Крутой поворот. Опять без колебаний.
– Слушаю!
– Вы закончили дело по Бель-Альянсштрассе?
– Почти.
– Торопитесь. Как бы время снова не опередило нас.
Каждая строка, каждое слово, даже простое «да» или «нет», написанное дикими зелеными чернилами, вызывало у Саида сомнение. Да что сомнение, тревогу. Он не верил словам, не верил почерку, четкому, прямому. Все ложь, все уловки. Вначале Саид пытался сам обнаружить фальшь, найти противоречия: сопоставлял даты, географические названия, даже эти лаконичные «да» и «нет», – не исключают ли они сказанного выше или ниже? Ничего не нашел. Все совпадало с его ответами, записанными переводчиком еще в тюрьме, на Холодной горе, а потом в Беньяминово. Это или подлинный документ или хитро состряпанная фальшивка, в которой скрыт подвох. Шедевр фальсификации. Повторив анкету, можно вынести самому себе смертный приговор – немцы в лагерях расстреливали за ложные данные, если, конечно, обнаруживали это с чьей-то помощью.
Позже, когда обилие провокаций и проверок сделало жизнь Саида похожей на сплошную пытку, он приходил в отчаяние – силы для борьбы, кажется, иссякали. Сейчас лишь тревога охватывала его. Тревога, вызванная приближающейся опасностью. Состояние чем-то напоминало испуг шахматиста, которому объявили «шах». Всего лишь «шах», но который подготавливал «мат». Противник знал, что это «шах», видел ход, не видел его лишь «обреченный». А ход был и, может, не один. И в числе нескольких такой, что не только выручал на время, но и укреплял позицию, давал преимущества.
