Спутница удивляла его. Постоянно удивляла. И он не скрывал этого. Пялил на нее свои глаза, полные изумления.
– Мне не хотелось бы, – огорченно добавила Надие, – слышать от вас пошлости.
– Простите… – он решил исправить ошибку. – Просто я ежедневно занимаюсь у Пауля Хенкеля. Он великолепный педагог.
– Ну, если вас учит отец фрау Рут, то успехи закономерны.
– Вы не верите мне?
– Не верю…
– Надие… – Саид остановился. Сделал это для спутницы – пусть поймет, как он оскорблен ее ответом. Возмущен даже.
– Ну, ну. Мое мнение не так уж важно. Если бы вы разговаривали только со мной… – на паузу, что прервала мысль Надие, легло самое главное. И Саид должен был догадаться о нем.
– Значит, и немцы мне не верят?
Надие понравилась острота, с которой велся их разговор, и отбрасывать ее уже не хотелось.
– Это не национальная черта, господин Исламбек. Сейчас не верят везде. Слишком страшны ошибки.
– Везде? – нарочито удивленно переспросил Саид.
– Везде и всем…
Появилась возможность сдернуть таинственное покрывало с этой черноволосой переводчицы. Если не сдернуть, то хотя бы чуть приподнять. И Саид попытался.
– Вам тоже?
– Я не исключение… – она оглянулась. Как и прежде, цепко схватила даль улицы, за секунду прощупала и, кажется, успокоенная, повернулась к Исламбеку. Успокоенная – это определил он легко. Вообще чем больше они удалялись от Гнайзенауштрассе, тем оживленнее, светлее становилась Надие. Даже прямее. Знакомое Саиду по первой встрече возвращалось. Невольно он задержал взгляд на ее лице. Внимательный взгляд. Покрывало чуть-чуть сдвинулось, так решил Саид, но не настолько, чтобы увидеть душу человека, какая-то черточка лишь проглянула. Грустная. Ее, эту черточку, и изучал Исламбек. Она поняла интерес как обычное удивление. Поэтому продолжила мысль: – Там ведь тоже не верят…
«Там» всегда звучало одинаково и имело один лишь смысл – Восток. «Там», – кивали сотрудники «комитета», боясь произнести слово «родина», «там», – махал рукой Пауль Хенкель, «там», – сдвигал сурово брови капитан Ольшер.
– Иногда не верят, – согласился Саид.
– Иногда, – усмехнулась Надие. – Нам… всегда… – Покрывало, кажется, еще сдвинулось. Намного. Во всяком случае прошлое этой эсэсовки стало проглядывать.
– Значит, вы оттуда? – заторопился он с вопросом.
Можно было сказать «да». Именно подтверждения ожидал Исламбек, хотя внутри отклонял такой вариант. Она промолчала. Не кивнула даже. Оставила своего спутника в недоумении.
На углу Бергманштрассе они пересекли торопливо улицу и по Кройцбергштрассе пошли к парку. Он начинался за небольшой цепочкой домов, укрывавшихся зеленью тенистых деревьев, давно-давно посаженных и теперь раскинувших свои огромные кроны над аллеями. Это были, кажется, клены. А возможно, не клены, другие крупнолистые деревья, незнакомые Саиду. В сумеречной синеве, что таилась здесь перед закатом солнца, Надие обрела спокойствие.
– А теперь к черту немецкий… Будем говорить как дома.
И первая заворковала по-тюркски. Увлеченно, с упоением каким-то. Словно пела любимую песнь. Детскую, запавшую в сердце. Шла и говорила. Не ожидала ответа. Он не нужен был ей. Изливала себя в словах.
На боковой аллее высмотрела скамью и потянула за собой Саида. Села первая. Продолжала ворковать.
Все-таки она говорила по-турецки. Исламбек хорошо понимал ее, но слова были не родными. И произношение чужое. А что говорила Надие? Знакомое. Близкое. Говорила и о каком-то городе на юге.
– Какой он сейчас? – вдруг спросила она.
При всей искренности, а Саид чувствовал искренность Надие, ей трудно было верить. Собеседница делала какие-то загадочные ходы, непонятные. Непонятные в общем течении беседы. Не называла города и спрашивала, как он выглядит.
– Не знаю, – ответил Саид мягко.
– Почему же вы не знаете? Еще года не прошло, как вы из дому… Оттуда…
– Верно, – согласился он. – Только я не знаю вашего города.
– Он такой маленький… На берегу Каспия… Говорят, очень красивый.
– Говорят… Разве вы не видели его?
– Видела… Очень, очень давно. Еще ребенком… Но мне всегда кажется, что синь моря осталась со мной, хотя все остальное померкло…
«Черт возьми, как они умеют крутить. Все! Дар какой-то. Или великолепная школа. Ни за что не ухватишься, ускользает, будто мираж. Целый час почти говорим, и я ни на шаг не продвинулся к ее тайне. Вроде покрывало отодвинулось, но за ним туман. Непроглядный». С этим огорчением, с этой досадой и смотрел на переводчицу Саид. Он готов был снова отдернуть занавес, искал для этого момент. Не понадобилось. То ли Надие угадала его намерение, то ли заранее подготовила неожиданный поворот. Снова сбила с толку Исламбека.
– Меня увезли из Ленкорани трехлетней девочкой… Отец увез… В Турцию…
Без подталкиваний, без вопросов Надие стала рассказывать о прошлом сама. Он не хотел верить. Он знал, что у этих людей, сидящих за серыми стенами на Моммзенштрассе, по несколько биографий, продуманных до тонкостей. Одну из них преподносят сейчас ему. И начинают с Ленкорани. Заставляют Надие родиться на Азербайджанской земле. Зачем? Чтобы оправдать этот характерный тюркский язык. Узбечкой ее не сделаешь, хотя им и хочется этого: узбечка могла бы легче войти в доверие к завербованным, легче снискать симпатии соплеменников. Избрали близкий вариант – азербайджанка. Но и для этой роли Надие плохо подходит – турецкий выговор, акцент. Тогда ее трехлетним ребенком «переселяют» в Турцию. Теперь все логично, все оправданно.
Так вырисовалась перед Саидом Надие. Никакой в сущности, тайны. Эсэсовский агент. Что поведает она дальше? Ага! Ее не оторвали, конечно, от родины, в Ленкорани у нее остался брат. Не захотел уезжать за границу? Мать не захотела. У нее были свои убеждения? Нет, она плохо жила с отцом. Славу богу, обошлось без убеждений. Они здесь были бы неправдоподобными. Семья разделилась. Но связь существовала. Брат переписывался с отцом. В 1936 году и эта ниточка оборвалась. Где он, Надие, конечно, не знает, но думает о нем. Все просто. Просто до скуки.
А Надие изображает что-то. Смолкла. Грустно смотрит сквозь неплотный ряд деревьев на Кройцбергштрассе, по которой спешат машины в сторону Бель-Альянс. Провожает их, встречает и снова провожает взглядом.
– Я встречу его?
Очень нелепый вопрос. Опять желание заставить Саида сказать что-то определенное. Он невольно озлобился:
– Вы никогда не носите форму?
– Нет, – смутилась Надие. – Вы думаете, она мне пойдет?
– Не знаю… Может быть…
Предвестники берлинской осени, первые жухлые листья, красили желтизной аллеи. Вечерний ветерок, нетеплый уже, со знобинкой, врывался с проспекта, трепал ветви, ссыпал наземь сушь, катил по песку, закидывал на газоны. Виктория-парк, всегда чистенький, зализанный метлами, пестрел теперь, словно его камуфлировали, оберегая от бомбежки. И пестрота рушила торжественность, делала все вокруг естественным, простым. Душевным.
