Саид был здесь посторонним. Даже мысленно он не участвовал в заключении союза с Германией. Душа его оставалась чистой. А они, те, что стояли у стола, давали клятву на верность врагу. Давали спокойно. Впрочем, может, и волновались. Вздрагивали внутри. На какую-то долю секунды представляли себе будущее: а вдруг! А если! Что тогда?
Что?
Да, это страшно. Нельзя не вздрогнуть. Нельзя не подумать о расплате. Впрочем, здесь бояться незачем. Стоит красивый, уверенный во всем Риббентроп. В большие окна льется ровный, мягкий свет осеннего дня. Внизу у толстых каменных стен дежурят эсэсовцы с автоматами. Дежурят непрерывно. Круглые сутки. Твердыня.
«Если бы сейчас, в эту минуту, я мог сообщить, – подумал с отчаянием Саид. – Мог сообщить своим: еще один враг вступает в борьбу. Будьте начеку!»
«Но я нем. Двадцать шестой “без руки”. Проклятие!»
– Еще вина!
Кельнер поклонился и вышел из номера. Дряхлый старик с трясущейся головой. Вот такие теперь официанты в отеле. Старики и уроды. Тошно смотреть. Но обслуживают хорошо. Тем более офицера СС. А что с дамой эсэсовец, кельнер узнал от хозяина. По секрету. Как предупреждение. И старается изо всех сил. Бегает. Голова трясется, как плохо привязанный к кошелке вилок капусты.
– Надеюсь, этот маленький банкет на Ваннзее не заменит настоящего банкета в «Адлоне?» – смеясь, спросила Рут.
– К сожалению…
Она вскрикнула с досадой:
– Это слишком, капитан!
– Я готов подвезти вас к «Адлону» в нужный час. – Он сделал паузу, чтобы проверить, насколько заинтересована его собеседница в развлечении, намеченном сегодня в популярном отеле Берлина. Рут слушала напряженно, чуть приоткрыв маленький рот. Все было готово для утвердительного кивка или торопливого «прошу». И, убедившись в этом, Ольшер разом отсек надежду. – Но банкет не состоится… На веселье не осталось времени, милая фрау… Президент должен через два часа быть в… – Ольшер повторил паузу, теперь уже не для проверки чувств фрау Хенкель, а для сохранения тайны. – Есть места поважнее «Адлона». Вам, однако, я постараюсь доставить удовольствие…
Капитан разлил вино. Первым поднял бокал и произнес:
– Сейчас ваш муж подписывает документ, важность которого для судьбы фрау Хенкель более чем велика.
Весь день, кажется, Ольшер испытывал Рут часами. Стрелки без конца торчали перед ее лицом. Вот и теперь он показал на циферблат, по которому бежала тоненькая, как нить, золотистая палочка, отсчитывая секунды.
– Постойте… Еще немного.
Он шутил или в самом деле знал точное время заключения договора? Видимо, знал, потому что все сегодня совершалось по расписанию, и расписание это было составлено гауптштурмфюрером. Иначе как мог он дирижировать с Ванн-зее событиями? По телефону?
– Пора!
– За успех! – взволнованно пролепетала Рут.
Капитан уточнил:
– За успех Рут Хенкель!
Выпили. С чувством. «Шахиня» полузакрыла глаза, она, кажется, физически ощущала свое счастье.
– Рейнгольд…
Гауптштурмфюрер вздохнул. Поднял глаза, ожидая вопроса: ведь не просто так Рут произнесла его имя.
– Взамен «Адлона» мне обещаны развлечения. Я не ослышалась?
– Нет.
Она потребовала поцелуя. Откровенно, без слов. Наклонилась к нему и посмотрела в глаза.
Что-то подобное капитан предполагал, но не так скоро. Не так смело и настойчиво. Пришлось улыбнуться.
– Мы, кажется, опережаем события…
Рут отрицательно закачала головой. Она не понимала Ольшера, не хотела понимать.
– Мне обещано…
Он поцеловал ее руку. Только руку. Сказал мягко, загадочно:
– Договор должен быть подписан… В два тридцать. И все-таки… считать себя утвержденной на троне без точной справки… Одну минуту, фрау.
Уловка не раскрылась перед Рут. Она сняла руку с плеча капитана.
– Одну минуту.
Капитан вышел. Вышел в вестибюль, чтобы позвонить.
Президент хотел произнести речь. Она была давно написана, согласована с бароном Менке. Выучена. Прорепетирована перед зеркалом. Торжественная, взволнованная речь.
– Господин министр! Господа… Сегодня над Востоком взойдет обновленный полумесяц. Возрождена великая империя тюркской нации, возрождена идея единения народов Туркестана под зеленым знаменем пророка. Победы фюрера открыли новую эру в истории. Две могучие руки соединились. Дадим же клятву верности союзу Германской и Туркестанской империй.
Он поднял глаза к потолку, украшенному чудесной резьбой и полузакрытому огромной хрустальной люстрой потолку, долженствующему изображать аравийское небо, и прочел чистым сопрано:
– Бисмилло-ги р-рахмани р-рахим…
Образованный невежда Риббентроп не понял, что президент обращается к Богу, и потому спокойно прервал его. Министр торопился:
– Верность ваша, господа, должна быть выражена участием в борьбе, которую ведет Германия. Выражена усилиями, жертвами. Так считает фюрер.
– Да, да, – поспешил подтвердить президент.
И все закивали. А командующий вооруженными силами Ноенбургерштрассе Хаит щелкнул каблуками и вскинул руку к портрету Гитлера:
– Хайль!
– Будьте здоровы, господа, – улыбнулся министр и дал этим понять, что церемония окончена.
Все направились к двери. Саид не забыл поручения, данного ему портье:
– Вали-ака, – кинулся он к президенту. – Вас требуют…
– Собака, – прохрипел сбоку Баймирза Хаит. – Сын праха. Разве не видишь, с кем говоришь? – Лицо командующего, вначале беспощадно свирепое, неожиданно просветлело – он повернулся к президенту. Произнес с трепетом: – Наш отец, отец туркестанцев, Вали Каюмхан.
– Отец, – робко повторил Исламбек. – Вас ждет внизу телефон.
– Иду, иду…
Рут ждала возвращения капитана. Он почему-то задерживался. Два бокала осушились. Рука выцеживала из бутылки остатки вина в третий бокал.
И тут раздался стук. Неуверенный стук. Ольшер должен был постучать – все-таки в номере женщина. Тем более, что она переоделась и теперь могла бы удивить капитана своим нарядом.
– Да-да!
Дверь открылась осторожно. И так же осторожно закрылась. Гость не удивился. Удивилась Рут.
– Вы? Людерзен?
– Простите, фрау. Меня прислал гауптштурмфю-рер…
Офицер помялся. Отвел взгляд от «шахини». Смущенный взгляд.
– Но если фрау возражает, я могу уйти…
Руки «шахини» сами поднялись к вискам. Сжали их. До боли. Через какую-то муть хмельную посмотрела на молодого, стройного зондерфюрера и усмехнулась:
