Так показалось Дитриху. И он опустил приготовленный к выстрелу пистолет…
10 часов 32 минуты.
Ольшер докладывает начальнику управления шпионажа и диверсий службы безопасности Вальтеру Шелленбергу о происшествии в «Тюркостштелле». Страшном происшествии. Нужна сила воли, чтобы сказать это бригаденфюреру. Капитан понимает, чем может кончиться доклад, и смотрит с тоской на шефа. На складки у рта. Когда бригадефюрер злится, складки западают глубоко, губы поджимаются и начинают вздрагивать.
– Все? – ставит точку этими вздрагивающими губами Шелленберг.
– Все, господин генерал.
Шелленберг связывается с начальником полиции и службы безопасности Кальтенбруннером. Говорит, сдерживая волнение:
– Прошу поставить в известность рейхсфюрера.
Ольшер сидит как приговоренный. Слушает. Отмечает этапы развития событий. События разворачиваются уже без него. Он вычеркнут. Сейчас зазвонит телефон у Гиммлера. Один, другой. Забегают люди на Принц-Альбрехтштрассе. Заработает секретная служба. Полетят шифровки. Ольшер не сомневается, что операция, которую готовят все инстанции полиции безопасности и службы безопасности в Германии и в оккупированных областях, будет отменена. Огромная машина, предназначенная для нанесения удара, мгновенно остановится. Бессмысленно, даже преступно осуществлять операцию, о которой предупрежден противник.
Ольшер чувствует, как холодеют у него руки, как подступает к горлу тошнота.
А Шелленберг молчит. Смотрит на аппарат, над которым вот-вот вспыхнет сигнальная лампочка, и молчит.
– Какой будет приказ? – нарушает тишину капитан. Он имеет в виду приказ, решающий судьбу начальника «Тюркостштелле».
Бригаденфюрер возвращается взглядом к тому месту, где должен находиться Ольшер. Думает. Довольно долго.
– Идите! – говорит Шелленберг. – Приказ поступит в течение ночи.
Ольшер уходит. Уносит свое развинченное тело.
Уже работает секретная служба: «Приказ номер триста семь дробь шестьдесят два, литер “зет” отменяется. Отменяется. Отменяется… Получение этого распоряжения подтвердить немедленно».
9 часов 4 минуты.
Время снова отступает. На двадцать восемь минут. Это нужно для того, чтобы застать Саида дома, на Шонгаузераллей. Около газовой печки. Рядом с Паулем Хенкелем. Старым, больным Хенкелем. Он прилепил к животу грелку, согнулся – так ему легче, – а ноги подсунул под печь.
Хенкель тоже причастен к событиям. Он – отец Рут, тесть президента и в какой-то степени сотрудник Туркестанского национального комитета. Правда, старик не чувствует себя родственником людей с положением. Все, что есть у Пауля, – в этой комнате: старая обветшалая мебель, несколько картин малоизвестных художников и паек военного времени. И еще жена – седая, полная Марта. Обожающая дочь и равнодушная к мужу. Равнодушная потому, что старый Пауль осуждает Рут, уходит из дому, когда та появляется на Шонгаузераллей. К счастью для Пауля, это случается редко. За последний год она была здесь дважды. Второй раз, провожая Саида.
Хенкель хорошо говорит по-французски, он передал дочери свое богатство, поэтому Рут и работает диктором на «Рундфунке». Больше ничего не смог ей передать. Денег у старика не было, а мысли Пауля оказались ненужными Рут. Она живет собственными идеями.
Старик не уверен, что идеи эти хороши. Не уверен и в том, что такие люди, как его дочь или зять, должны находиться у власти, пусть вне Германии. Это оскорбляет людей, оскорбляет Пауля Хенкеля.
О власти сейчас и говорит он Саиду. Не о Гитлере, не о Геринге – Пауль знает, что о них говорить нельзя. Можно говорить вообще о власти, о справедливости. Вспоминать историю. Далекую, украшенную такими именами, как Демосфен, Сократ или Цезарь… Можно еще говорить о человеке, о бренности всего существующего. О несчастном Азизе, упавшем на асфальте. Пауль, как и Саид, не знает, кто убил Азиза. А если бы старик узнал, не поверил бы. Впрочем, он не поверил и в убийство Мустафы Чокаева, хотя многие намекали на это и даже называли имя убийцы. Нет, Пауль лучшего мнения о людях.
Хенкель прерывает свою спокойную речь только для того, чтобы поудобнее пристроить грелку или вздохнуть: «Да, жизнь человеческая…»
Так может пройти весь вечер. Старик будет говорить, Саид слушать. Пытаться слушать.
Вдруг вспыхивает звонок в передней. Все вздрагивают. А Саид бледнеет. Кто может звонить к Хенкелям в такое время? Азиза нет. Азиз мертв…
– Что это? – спрашивает фрау Марта.
– Иди узнай, – ворчит Пауль. – Наверное, несчастье. В наше время в дом входит только несчастье.
– Боже!
Она идет в переднюю. А там уже стучат в дверь. Сапогами.
– Открывай!
– Кто? – губы у фрау Марты трясутся.
– Гестапо.
Вот и все. Кому-то в доме надо собираться. В дорогу.
Саид узнает голос Берга. Вскакивает. Идет к двери, чтобы увидеть его. Понять, зачем он здесь.
Часы показывают девять ноль четыре. На четыре минуты задержался Берг. Штурбаннфюрер, составляя график операции, против адреса «Шонгаузераллей, 57» пометил – 21 час. Почти точно.
Берг стоит на пороге. В черном лакированном плаще, в фуражке со свастикой и белым черепом. Лицо серое, застывшее, почти каменное. Губы сжаты. Он разжимает их, чтобы сказать беспощадное:
– Все остаются на своих местах. Сопротивление бесполезно.
«Это не он. Не Берг!» – думает Саид. И отшатнулся. Пытается уйти. В это время оберштурмфюрер ударяет его в лицо.
– Сволочь! Мы научим тебя уважать законы Германии.
Сзади напирают гестаповцы. Вбегают в коридор, перешагивают через Саида. Кто-то давит сапогом его локоть.
– Приступайте к обыску! – рявкает Берг.
Это все-таки Берг. Его глаза. Они смотрят зло на Саида. С ненавистью.
Оберштурмфюрер опускается на корточки, начинает ощупывать Исламбека.
– Где? – едва слышно спрашивает он Саида. Только двое в коридоре: Берг и Саид. Остальные в комнатах.
Хоть бы улыбнулся, что ли. Смежил веки, дал понять: я Берг. Нет. Каменное лицо.
Неужели провокация!
– Где? – повторяет Берг. Гестаповец торопится. Ему надо получить ответ. Рядом люди. Совсем близко.
А если это Берг? Все-таки Берг.
– У нее…
Лицо меняется. На нем досада.
– Черт возьми!
Саид не понимает, чем недоволен Берг. Он же сам велел вернуть документ Надие. Или забыл?
Поднимается гестаповец. Пинает легонько Исламбека.
– Ауф!
Гаркает на всю квартиру:
– Подлецы! Им не дорога Германия. У них нет ничего святого.
