Степа замер, затем, стирая воду с лица, осел и беззвучно проговорил:
– Спасибо, умыли.
– Зачем? – произнесла Майя. – Что это даст? На их стороне сила.
Мужчина, видимо, отошел от окна, потому что его голос снова звучал невнятно.
– И это ты взял на себя? – скептически спросила Майя. – Почему нельзя все оставить как есть? Почему? Пусть себе живут!
Ее собеседник говорил что-то тихо, но убежденно. Это чувствовалось по тону и отдельным словам, которые изредка доходили до ушей Степы.
– Я просто больше не выдержу, меня не хватит, – всхлипнула Майя. – Я не хочу оставить сына круглым сиротой. А ты не боишься опять оказаться там?
Мужчина что-то пробубнил. Майя взорвалась:
– Покойник! Прекрасно. Но я-то живая! И я хочу жить. И чтобы мой сын жил спокойно. И о каком конце ты говоришь? О кладбище? Или о тюрьме? Не втравливай нас. Они сильнее. Они просто уничтожат нас.
Как ни прислушивался Степа, но понять слова мужчины не мог. А тот говорил, говорил... И вдруг Майя прервала его:
– Нет, уходи. Навсегда уходи.
В комнате стало тихо, Заречный услышал, как на улице завелся двигатель «Вольво», как машина тронулась с места. «А ведь по описаниям бензозаправщиков, – подумал Степа, – автомобиль похож на тот, который заправляли в пять утра. Только номера другие. Рисковые ребята... Хотя кто осмелится пришить им дело с бензоколонками? На все нужны доказательства. Так-то, товарищ Кулик». Степа быстро проделал обратный путь до своей машины, растолкал Толика:
– За «Вольво» поезжай, только невидимкой.
Невидимкой – значит без света фар. Они довольно долго следовали за «Вольво» по таким темным и узким улочкам, что две встречные машины не разминулись бы на дороге. Город N получил путевку в жизнь три века назад, в нем странным образом уживается глухое захолустье с вполне современными районами. Правда, городские пейзажи во всех районах без исключения портит мусор и грязь. На все претензии по этому поводу господин мэр разводит руками: люди – свиньи.
Но вот бездорожье кончилось – выехали на асфальтированную дорогу. В конце концов свернули на уже знакомую Заречному улицу, где располагались особняки на несколько квартир для людей с достатком, и остановились у известного дома. Пять человек вошли в подъезд Иволгина, а Степа даже не попытался их остановить. Ему вдруг стало интересно: а что же будет дальше? Да, такое вот примитивное любопытство, можно сказать, не относящееся к профессиональным требованиям, обуяло опера. А старшие товарищи предупреждали:
– Не вздумай, Степа, с душой вникать в дело. Это противопоказано. Мент вообще не должен иметь душу, он должен выполнять приказ и следовать закону. И думают за него пусть начальники, они за все и отвечают.
А куда же деть ум и душу?
У семерки, которую призван защищать от посягательств извне Степа, осталось всего пяток дней. Конечно, если Рощин начнет действовать без правил, то Степа схватит Кима с сообщниками. Но пока безобразно ведет себя «великолепная семерка», а ей давно пора пощекотать нервишки, авось спеси поубавится.
Заречный дал команду Толику поставить авто в укромном месте и готовиться к отбою. Яна спала как убитая, устал и Толик, а у Степы открылось второе дыхание. Возможно – даже третье.
В тот час, когда Степа так удачно следил за «Вольво», Ежов умолял Алю не ходить к подруге на вечеринку, но та была непреклонна:
– Не помнишь, как я плакала, когда от тебя воняло чужими духами, а на груди и плечах красовались укусы и следы ногтей? Ты мне говорил: это для дела, Аля. Так вот сейчас я тебе скажу: моя подруга нужна мне для... приятного проведения досуга. Значит – тоже для дела. Понял, милый?
– Ты что, Алька, стала лесбиянкой? – ужаснулся он.
Аля окатила мужа уничтожающим взглядом, в котором смешались ненависть и отвращение, потом произнесла медленно, будто вдалбливая ему в голову каждую фразу:
– Понимаешь, Валя, человек думает о других так, каков он сам. Ты и твоя шайка-лейка законченные негодяи, естественно, о людях вы не можете судить хорошо. Для вас все скоты и сволочи, вы и стремитесь всех обскакать в подлостях, чтобы прежде доказать себе: вокруг одни мерзавцы, дави насмерть, иначе задавят тебя. Ну откуда вы такие беретесь? Как будто вас забросили инопланетяне, мечтающие погубить Землю и род человеческий. Вы же всех отравляете собой. Разве я такая была? Нет, это ты меня сделал циничной и жестокой. Так вот знай, дорогой муж, я поеду к подруге, потому что там будет мой молоденький любовник. Ах, какую рожу скорчил! Не нравится? А с чего решил, что тебе можно трахаться, а мне нет, а? Я люблю секс. От тебя радости в этой области немного, я и хожу на сторону. И знаешь, мне уже понравилось так жить. Пока.
Она поправляла прическу, подкрашивала губы у зеркала в прихожей.
– Алька, гадина, не бросай меня одного, – ныл Ежов.
– Рощина боишься? Правильно, Валя, бойся. То, что вы с ним сотворили, даже подлостью не назовешь. Понимаешь, милый, так с людьми нельзя – они ведь разные, не всякий будет сносить ваше битье, есть такие, кто в ответ ядовито укусит.
– Не учи меня морали! – рявкнул Ежов.
– Что ты, Валя, я благодаря тебе слишком аморальная, чтобы учить кого-то морали. Ну все. Не забудь в понедельник отвезти младшего к врачу, у него ухо болело. Меры я приняла, но ребенка должен осмотреть врач. Понял или нет?
– Ты не вернешься и завтра?..
– Нет, – сказала Аля, кротко улыбаясь, – не вернусь! Мы едем за город. Кстати, о птичках. Свою потаскуху Зинку не вздумай привести домой. Я хочу, чтобы мальчики выросли нормальными людьми, не такими, как мы. Грязь они не должны видеть. Не скрипи зубами, это ты у меня в кулаке, не я. До свидания, родной.
Он после ухода жены Валентин Захарович почувствовал себя таким одиноким и несчастным, что от жалости к себе и от злобы едва не зарыдал. Теперь он всех боялся, всех. Куликовский хранит в ментовке отпечатки. Зачем? Явно готовит гадость, прихватить мечтает и засадить. Они, менты, коварны, только и мечтают бросить на нары первых людей, дабы выслужиться перед областным начальством. А тут еще покойник преследует и жена, сука жирная и похотливая, досаждает. Вся жизнь пошла кувырком! Кстати, о жене. Ежов набрал номер знакомого из «Билайна» и, когда тот ответил, спросил:
– Я просил узнать, кто звонил на мобильный Алевтине восьмого мая вечером.
– Звонили с номера, который у нас не зарегистрирован. Я выяснил только, что звонок сделан с мобильника. Собственно, это все, на большее ты не рассчитывай. Кстати, сведения о клиентах не распространяются, только органы имеют право проверять и выяснять.
– Черт знает что! – бросил трубку Ежов. – Не хочет говорить. Мне не хочет! Мне! Сволочь! Ладно, я запомнил.
Выключив свет в комнатах, Валентин Захарович остался сидеть в темноте на кровати, держа пистолет в руке. Когда сон валил его на подушки, он подскакивал и озирался, затем опять жался к стене, вглядываясь в темноту, и ему мерещился Рощин. В конце концов он ушел в спальню к сыновьям: просто невозможно находиться без живых душ рядом.
