Часов в десять вечера, уже на равнине, пошел крупными хлопьями мокрый снег. Вся дорога была смазана талым жиром. Несмотря на медленный ход машины, задние колеса заносило уже не только на поворотах, но и на прямой. Опасность миновала, но была перспектива провести рождественскую ночь в поле, или, в лучшем случае, на ближайшем питательном пункте. В канавах у дороги мы видели брошенные грузовик и легковую машину. Снег слепил шоферу глаза, а полевой ветер забирался под полушубок, френч, в сапоги. Было холодно, ноги замерзли, а за матерчатыми стенками автомобиля бушевала непогода. У шофера как раз был приступ малярии, и ему трудно было управлять машиной. Мы все же понемногу продвигались вперед. Снег прекратился, и уже показались огни города. Было около двенадцати часов ночи. Мы опоздали изрядно.
* * *
Однако нужно проехать еще в штаб и в Земский союз. Какая досада, что мы так опоздали!
Мы разделились; меня оставили в штабе, а других повезли в сводный эскадрон. В штаб официальный визит, а потому через четверть часа я уже освободился и опять дома. У земцев – разговины. Шумно, накурено. Бархатный баритон запевает на мотив «Дело было под Полтавой»:
Земсоюз наш не зевает —
Кормит, поит он солдат;
Холод, голод презирает
Проходящей буре рад.
Дружный хор двух десятков голосов подхватывает:
Холод, голод презирает…
Проходящей буре рад…
– Земгусар не отступает
Не склоняет свой палаш,
Хоть как свечечка он тает,
Хоть и кушает лаваш.
(Припев)
Он препятствий не боится,
Он не струсит – земгусар,
И кричит он всем препонам
«Хабардар» и «Хабардар!»[58]
(Припев)
Но туманы[59] в кассе тают
Худ и тощ наш земкарман,
И отряд весь восклицает:
«Чох яман» и «чох яман!»[60]
(Припев)
Все ж мы веселы, как пташки,
Земгусар, ты не ропщи.
Курс[61] удвой путем маклажки[62]
«Чох якши» и «чох якши»[63].
(Припев)
Весело у нас. Квартет мандолин и гитар. Танцы – лезгинка и гопак. Созина сегодня в ударе, а Еня Каролицкий, рассказчик и конферансье, превзошел самого себя. Новые куплеты Штильмана имеют особенно шумный успех:
– Обозрение на всех:
На Салтыкова:
Салтыков с душой поэта
Уезжает невзначай,
Он ушел из лазарета,
Чтобы ехать в Юзбаш-чай.
Хохот. Все знают, что Салтыков переведен на низшую должность из Казвина – подальше от соблазнов «мокрого» города.
На Светличного:
Наш Светличный – энергичный.
Словно вкопанный стоит,
Уши врозь, дугою ноги,
И как будто стоя спит.
Буданцев уже декламирует.
Молодой поэт, декадент-модернист, вышучивает самого себя:
От Рождественских танцев
Остался легкий пируэт,
Откомандированный Буданцев,
В Закавказский Комитет.
Аплодисменты. Веселье разгорается. Но надо ехать к драгунам. Начало второго.
* * *
Мы только вошли в комнату, как навстречу услыхали:
– Нам каждый гость дается Богом…
Веселье было в разгаре. Во всю длину большой и узкой комнаты был накрыт стол человек на двадцать. В комнате жили офицеры, а на этот вечер ее превратили в столовую. В углах стояли походные койки. На стенах было развешено оружие. На председательском месте сидел бравый с седыми бакенбардами полковник. Рядом с ним, с обеих сторон, дамы. За спиною полковника в открытом камине потрескивали поленья. Было жарко и дымно. По-видимому, официальная часть вечера закончилась – было беспорядочно шумно, и не все места за столом были заняты. Против тудумбаша, на противоположном конце стола, сидел подполковник Д., с Георгием и Владимиром с мечами. К полковнику все относились с заметным уважением; он о чем-то оживленно разговаривал по-персидски со своим соседом персом. Позади перса, как истукан, стоял его слуга в мундире с металлическими пуговицами. У хозяина и слуги головы были выбриты по-персидски. Лоснилась широкая полоса черепа от лба до затылка. Рядом с полковником сидел ротмистр Т. и опять перс.
Т. был очень мрачен. Должно быть, много выпил. Он напряженно молчал и вдруг неожиданно вскидывал на перса свои большие пьяные глаза; только тогда, казалось, он замечал соседа; молча схватывал бутылку вина, стараясь наполнить им чайный стакан соседа, и так переполненный до краев. Другой рукой он подносил к самому носу гостя какую-то еду; перс начинал икать. Он благодарил за честь, так как был совершенно сыт, и больше ничего ни съесть, ни выпить не мог. Персы были: старший – местный помещик домовладелец и крупный поставщик армии, другой – его управляющий. Оказывается, их завлекли на вечеринку уже после полуночи. Подняли с постелей. Кто-то сказал, что надо пригласить приехавших персов и что это будет способствовать восстановлению дружеских отношений между двумя державами, так как пребывание наших войск в Персии и даже самый факт нарушения нейтралитета может вызвать военные действия против Российской империи. Говорил известный шутник К. У., поручик, весельчак и остряк. Предложение прошло с восторгом. Персы были польщены таким вниманием, в особенности управляющий.
* * *
Приехавший недавно в полк прикомандированный к северцам корнет Е., московский помощник присяжного поверенного, читал вслух группе офицеров и дам, в числе которых была и княгиня Долгорукая, тут же сочиненную шутку-экспромт:
Увидавши Долгорукую,
Горе я свое забыл;
Не томим я больше скукою,
Бросил город, бросил тыл.
Не колочу себя уж в перси я,
Теперь отчизна моя Персия,
Родной мой город – Керманшах,
Из всех друзей – мне друг лишь шах.
Забыл семью я адвокатов,
(Поверьте, я не лгун…)
Я – Запорожец. Я – драгун.
Я смел, как генерал Баратов,
И дорог мне теперь скакун.
К чему писать? Зачем мой стих?
Ведь в жизни все есть просто тлень.
Я мудрость новую постиг:
«Да не уменьшится Ваша тень».
Последняя строчка в особенности имела шумный успех. Все знали эту персидскую поговорку, но не все понимали ее. Еще полчаса тому назад Запорожец что-то обстоятельно и долго пояснял Долгорукой, повторяя несколько раз эти слова.
