Несомненно, он был красив, великий князь. А глаза у него были голубые или голубовато-серые и печально улыбались. Он был взвинчен и нервничал. Спутники его были – генерал Лейминг, воспитатель и полковник граф Кутайсов.
Лейминга любил Дмитрий Павлович, а Кутайсова – нет.
Родные великого князя просили генерала Лейминга сопровождать своего питомца в ссылку.
– Чтобы Дмитрию легче было.
Флигель-адъютанта Кутайсова послали царь и царица в качестве лица, наблюдающего за великим князем. Кутайсов должен был доносить в Петербург о поведении сосланного и об условиях его жизни.
– Как тяжело, как неприятно и ложно мое положение. Быть тюремщиком! И кого? Ведь Вы же видите, какой он благородный и чистый. Как страдал отец! Но, правда, он умолял и просил его сказать… Слава Богу, Слава Богу, на нем нет крови. Он участвовал, но не убивал. Вы знаете, я отказывался от этой роли жандарма. Но он приказал мне.
Так говорил мне граф Кутайсов несколькими днями позже в Аве, в штабе корпуса…
* * *
В Казвине сегодня большой день. Командир корпуса пригласил всех начальников частей на банкет в честь приехавшего великого князя. Большой зал собрания Энзели-Тегеранской дороги декорирован и ярко освещен. Управляющий дорогой К.М. Ногаткин, мягкий и тихий обычно, сегодня в волнении. О чем-то горячо толкует с хозяином собрания офицеров при штабе корпуса.
Огромный стол, человек на полтораста, вытянулся буквой «Т»; распорядители-офицеры раскладывают на столе карточки – указывают места, предназначенные гостям.
Гремит оркестр и радостно бодрит. Настроение приподнятое. Все оживлены, а когда смотрят на стройного, красивого штабс-ротмистра, у всех одна скованная дерзкая мысль.
Гость нравится всем.
– А как он улыбается!
– Благородный…
– Молодчина!
– Патриот.
– Вот Вы увидите, что это только начало! Ведь важно, что сверху началось…
– Да, уж если в семье такие вещи творятся, то…
За столом, в центре, – группа гостей с великим князем и командиром корпуса во главе.
* * *
Это все не то. Надо сказать «настоящее», что запрещено, и что всем хочется. После речи командира корпуса горячее «ура», но не то. Ничего не сказал Баратов, хотя говорил, по обыкновению, хорошо и долго. Настроение нарастало. Хотелось крикнуть:
– Да здравствует царственный убийца! Долой всю сволочь, – или что-нибудь в этом роде. Но язык прилип к гортани и во рту сухо от волнения. Наконец слова пришли:
– Сейчас зима. Холодно, и скована льдом наша Родина. И застыла Россия под мертвым снежным покровом. Казалось, застыла навеки, похоронив Весну свою. Нам холодно и хочется тепла… Сказочный царевич разбудил уснувшую вечным сном весну и… нам теплее стало… Теплее с севера.
– Мой бокал за Весну и Тепло! За первый удар грома!
– Мой бокал за вестника радости, за гостя с севера!
Плотина прорвалась. Сто пятьдесят человек кричали, что было мочи: «Ура!» Дрожали стекла, содрогался воздух.
– Ура-а-а-а…
Крики «ура» перешли в овации, и все руки тянулись к бледному стройному юноше. Глаза у него расширились. Он стоял и что-то пытался сказать. Он делал рукой знаки, чтобы остановились. Он хотел говорить. Напрасно! Все забыли, что это великий князь. Каждый кричал потому, что так мог выразить свою радость, протест, негодование. Вдруг стало можно кричать.
Крик – приветствие гостя, революционера, убийцы.
Крик – свобода.
Крик – возмущение позором, что был при Дворе.
Крик – протест против Своеволия и Самодержавия.
Крик «Ура», все равно что «Долой»…
Овации длились без конца. Уже кричали хриплыми голосами и подходили к великому князю. Это была революционная патриотическая манифестация. И в ней приняли участие и седые генералы, и боевая молодежь. На этот банкет съехались командиры полков с фронта и приглашены были боевые офицеры, случайно находившиеся в Казвине. В манифестации проявилось одно чувство: патриотический фронт протестовал против безобразий тыла и власти. С горящими как угли глазами грузин, прапорщик из меньшевиков, кричал «Ура!» Блестящий боевой полковник с перевязкой на руке отрывисто рвал: «Ура-ра-ра!» Уже стали стучать шашками, кинжалами, а кто и просто ногами. Капитан К. не мог долго стоять и, бледный, уже сидя опять, колотил двумя костылями по полу…
Так и не удалось Дмитрию Павловичу ничего сказать. А может быть, он и сказал, да не разобрали. Даже наверное, он сказал. Он очень благодарил за прием… но слова его опять потонули в овациях.
* * *
Штаб корпуса находился впереди. Далеко за Казвином. Великий князь ехал в штаб и на позиции. Казаки угощали его на остановках дастарханами, «алла-вердой», лезгинкой, музыкой, джигитовкой и даже… фейерверками. Это не был походный атаман, но казаки «распоясались» в искреннем казачьем гостеприимстве.
* * *
Мы ходили и разговаривали. Двор дома, где помещался штаб корпуса, был небольшой, и приходилось делать частые повороты. Великий князь уже числился прикомандированным к штабу корпуса и находился в личном распоряжении генерала Баратова. Было часов пять дня, и у Баратова шли доклады. Нас провожали ревнивые взоры группы военных, стоявшей под навесом у двери кабинета командира корпуса. Это было довольно глупо.
Я хотел закурить, машинально ощупывал карманы, но спичек не находил. Три генерала и два полковника сорвались со своих мест и торопливо шарили по своим карманам, предлагая спички и «зажигалки». Мне было стыдно за них…
– Вы знаете, что я пережил за это время! Тяжелый сон там и пробуждение здесь.
Он заметно начинал нервничать.
– Эта ночь – кошмар. Затем Он и Она… В особенности Она. Я знаю, Она думает, что я здесь заболею и умру. А потом слезы родных, дорога, неизвестность.
Мысли великого князя прыгали: он ломал их и рвал.
– Стало невыносимо. Позор. И для России, и для семьи. Ни одной секунды не раскаиваюсь. Правильно? Россия узнает и поймет. Вот здесь – Россия. В Персии ее больше, чем в Петербурге. Там туман и мрак, а здесь живые люди и солнце. Как много солнца! Я вырвался из тюрьмы на свободу. Я был счастлив тогда в Казвине. Я почувствовал, что оправдан. Спасибо…
Он все возвращался к мучающей его теме.
* * *
На одном из первых заседаний корпусного комитета, образовавшегося на фронте после революции, кто-то возбудил вопрос об Особе царствующего Дома, которая находится в Персии, на фронте, числится при штабе, а… живет в Тегеране. Прения носили бурный характер. Предлагалось арестовать великого князя, запросить Временное правительство, что с ним делать, отправить его в Петербург, судить. В прениях дошли до обсуждения вопроса о причинах революции. Я вспомнил формулу Дж. Ст. Милля.
