Автомобиль пробрался и сюда. Дорога однообразная, серая. По бокам – холмы, выжженная солнцем трава. Это – до перевала. С перевала же открывается грандиозный вид на страшную пропасть, на дне которой горы, – целые цепи их бесконечными вереницами тянутся во всех направлениях. Куда-то в пропасть с вершины перевала падает топкая серая нитка шоссейной дороги, а внизу пропасти, как будто нарочно, рукою титана расшвыряны горы. Одинокие, хмурые стоят эти массивы, отбрасывая черную неприветливую тень. Багровые группы причудливых очертаний тянутся друг за другом, как будто застывший на вечные времена хоровод. Волнообразной желтой лентой уходят другие гиганты на юг, теряясь в облаках где-то на горизонте. А он – на сотни верст. И когда смотришь с перевала, то не сосчитать множества разноцветных гор, не измерить глубины пространства и не понять ни одного из чудес, что открываются перед глазами.
Солнце в зените и жжет, а не жарко. Мы высоко. Внизу в долинах играют многоверстные тени и краски. Чернеют змеиными брюхами темные таинственные ущелья, и бегут облака, и бегут тени их. Над горами и лесами вольно гуляют ветры, а тени облаков по горам мчатся взапуски, наперегонки. На западе – золотые горы. Все залито солнцем и застыло, а справа уже мчатся черные тени и пожирают и свет, и золото, и застывший покой.
* * *
Десятого августа в окрестностях Сенне с вождями курдов было подписано при такой же обстановке, как и в Керманшахе дружественное соглашение. Увы, оно не оказалось таким прочным, как Керманшахское.
Через два месяца горы Курдистана огласились стонами и воплями, сначала русских, а потом и курдов.
Шайка разбойников напала на наш небольшой отряд, убила несколько человек и разграбила имущество. Разбойники скрылись в горы.
Русские добросовестно соблюдали договор, а потому нарушение недавно подписанного соглашения казалось им величайшим оскорблением. Когда в Сенне узнали о нападении, возмущение среди гарнизона было таково, что русским властям с трудом удалось удержать солдат и казаков от разгрома города. Но солдаты поймали разбойников, и их постигла жестокая кара. Их замучили. Расстреливали, привязывали к деревьям головой вниз, сажали на кол – предавали разным жестоким мучениям. Трупы их не убирали несколько дней с целью устрашения. Отношения с курдами испортились, и в Западном Курдистане результаты русско-курдских соглашений были значительно слабее, чем в Южном.
* * *
Мой новый приятель, молодой хан, прислал мне в подарок шатер. Собственно, это была целая квартира, которую можно было устроить где угодно. Три небольшие комнаты.
Утром около моей походной палатки появились персы, человек восемь, и стали разбирать шатер. Новую небольшую квартиру тут же устлали коврами. На матерчатых стенах были вышиты фантастические птицы, звери и разноцветные узоры, среди которых преобладал характерный бут. Я был смущен таким роскошным подарком и хотел отказаться, но когда об этом узнал мой переводчик, он замахал руками:
– Что Вы, Господь с Вами! Хан смертельно обидится.
Делать нечего. Пришлось принять; нужно было обдумать, как ответить на подарок хана. По восточному обычаю, нужно на подарок ответить подарком.
Оказывается, я сделал большую неосторожность. Накануне я был с визитом у хана; похвалил усадьбу. По обычаю, в Персии, впрочем, как и везде на Востоке, владелец вещи, которую похвалили, чтобы доставить гостю удовольствие, дарит ее.
– Бешкеш[68].
Хорошо еще, что хан не подарил мне усадьбы. Послать ее он не мог и нашел выход в том, что прислал шатер.
Я совсем отчаялся, ибо у меня ничего не было, что соответствовало бы подарку хана.
Помог, как всегда в таких случаях, Погорелов.
– Да Вы, Ваше высокородие, пошлите ему бутылку коньяку. Ведь он, когда был у нас, пил коньяк и все приговаривал: «Хейли-хуб», «хейли-хуб»[69].
Выхода не было. Коньяк был послан… и в ответ на мой подарок, на другой день, слуги хана приволокли на веревке огромного барана с кручеными раскрашенными рогами.
Ясно, я не мог состязаться далее с ханом и в богатстве, и в щедрости.
Предстояло сделать визит ему, чтобы поблагодарить его за внимание, а кстати, переговорить и о деле – наладить снабжение госпиталей продовольствием.
* * *
Выехали в один из ближайших дней, рано утром, верхами. С нами лихие драгуны Тускаев и Улагай – блестящие кавалеристы, показывавшие по дороге чудеса кавалерийского искусства. Я – на Разбое, жена – на Желтом.
Разбой – полуперс, полуараб. Серый жеребец, высокий, скакун – шагом ходить не любит и в кавалькаде стремится идти всегда впереди всех.
Желтый – трехлетний русачок, пригнанный из Курской губернии, мало объезжен. В конюшне стоят с Разбоем вместе, часто ходят вместе и под седлом. Желтый влюблен в Разбоя и старается во всем подражать ему. Скачет – старается не отстать. Да куда ему? Ржет, когда ржет Разбой. Когда ласкают Разбоя – ревнив к ласке. Очень любит сахар. Пожалуй, сахар любит даже больше, чем Разбоя. Разбой – бескорыстен и добр. Он зубами снимает у Желтого узду, как-то ухитряется, а Желтый выбегает из конюшни и резвится по полю, что около нас.
Жаль, мы поздно заметили, что это проказы Разбоя, а то распустился Желтый и причинил большую неприятность – чуть ли не несчастье.
Он разбаловался – привык прыгать, скакать и брыкаться. На прогулке, на галопе, сбросил жену из седла. Я был впереди и ничего не слыхал. Я мчался карьером и обернулся лишь на крик вестового. В нескольких шагах позади меня, без седока, скакал Желтый, а позади, далеко у дороги, белело пятно; над ним, склонившись, стоял вестовой, держа свою лошадь за повод. У меня упало сердце. Я повернул Разбоя и помчался обратно. На земле сидела моя жена. Побледнела. К счастью, обошлось благополучно, да, кажется, не совсем. До сих пор она жалуется на боли в затылке.
Я так испугался, что забыл про лошадей. Вестовой сказал:
– Кони ушли.
И помчался за ними вдогонку. Мы остались с женой в поле одни. Предоставленные самим себе лошади мчались карьером обратно, к городу, а за ними на большом расстоянии вестовой. Скоро все скрылись за буграми, и только через час, примерно, Латышев привел на поводу капризных бунтовщиков.
* * *
Сегодня кони идут смирно. Разбой впереди, тянет немного повод и поводит ушами. Слева, от гор, благоухание, должно быть, пахнут цветы из садов, хотя кто-то уверяет, что это мимозы. Мы едем холмами. Наслаждаемся утренним воздухом и той особенной бодростью, что чувствуешь только в седле. С нами и Джиль.
Черная борзая, как вихрь, носится по полю – старается держаться подальше от лошадей. Джилю всего полгода, но он большой и длинный и ведет себя, как настоящая собака. Его никто не учил, но он рыщет в разных направлениях, очевидно, по следам невидимых зверей. Вдруг с жестоким лаем бросается на холмы в сторону гор. Погорелов кричит:
– Ай да Джиль! На дикобразов напал!
