Комиссия по выводу войск, составляя маршруты движений войсковых частей, избегала следования их через города.
Помещений нет, да и много соблазнов.
Хамадан кишел серо-зеленой солдатской массой. Части возвращались с оружием в полном боевом снаряжении. Солдат и казак располагал сотней патронов, а в кармане – ни гроша. В ожидании очереди отправки, кормовых, каких-нибудь документов бродили полуголодные казаки и солдаты по переулкам крытых базаров, мимо магазинов с дразнящими товарами, выставленными напоказ в поражающем изобилии.
* * *
Как начался погром, сказать трудно.
Я забыл подлинную причину, вернее, повод погрома. Была какая-то комиссия, что-то установила, но события шли тогда уже таким быстрым темпом, что вскоре забыли и о погроме, и о комиссии. Кажется, солдаты покупатели повздорили с персами купцами.
Началось с утра.
Били посуду, стекла. Разбивали ящики. Тащили материю, кожу, гвозди и сласти… Переворачивали вверх дном магазины, громили прилавки и били защищавших свои товары и сопротивлявшихся торговцев и приказчиков. Спешно запирались наглухо лавки, еще не подвергшиеся разграблению, и на открытых улицах города, и в лабиринтах крытого рынка стоял шум, крики, грохот и плач…
Члены корпусного комитета помчались к местам погрома, полные решимости остановить позорное дело грабителей.
– Ведь это же нейтральная страна!
– Позор.
– В воюющей стране не трогаем мирного жителя. А здесь этот прекрасный благорасположенный бедный народ! Торговцы-то в большинстве сами ремесленники…
– Эх, эх… да еще когда? Во время эвакуации. Да ведь нам в спину будут стрелять с каждого холма, из-за каждого утеса! Видали перевалы?
– Что вы делаете, безумные? Остановитесь.
– Да кто ты такой? Чего орешь?
– Я член корпусного комитета… Остановитесь, товарищи.
– К… всех этих членов. Бей, бей, товарищи, го-го-го… Тащи ковер, там разберем…
Член комитета – огромный детина – рассвирепел.
– Не ругайся.
Бац по морде.
– Будешь, стервец. Брось ковер.
В другом месте слово убеждения подействовало.
В третьем – в руках у казака сверкнула сталь нагана, и толпа солдат разбежалась.
Появился вооруженный Отряд корпусного комитета. Все – молодые революционные солдаты из разных частей. Отряд для того и создали, чтобы иметь возможность, когда нужно, «подкрепить решение комитета» реальной силой. Разгоняли кучки грабителей, отнимали награбленное, возвращали владельцам и арестовывали отдельных подстрекателей и зачинщиков.
Через час погром прекратился, но уже в этот день базары не открывались.
* * *
– У телефона командир корпуса. Это Вы, Алексей Григорьевич?
– Я…
– Можно Вас просить сейчас приехать ко мне?
Я сел в свой затасканный «форд» и поехал.
Был вечер. Дорога грязная; мокрый снег большими хлопьями падал в открытый автомобиль.
– Кому это в такой час и такую погоду пришло в голову петь?
Горловые звуки печальной мелодии без слов доносились слева и приближались. Автомобиль был с глушителем – по мокрой мягкой дороге шел почти бесшумно. Я попросил шофера остановиться. Звуки росли, а невидимый певец уже высоким гортанным голосом рассказывал какую-то восточную сказку…
Много слыхал я этих песен. Горный житель, мальчик-пастух рассказывал свою жизнь. Говорил просто, без слов, зная, что его слушатели – послушное стадо и неприветливые горы.
Той же однообразной мелодией жаловался на свою судьбу крестьянин, зубом деревянной допотопной бороны ковырявший сухую и скупую землю. Так же тоскливо, с надрывом, пели по вечерам горожане эти песни на плоских крышах убогих лачуг своих, высоко задрав голову к усеянному звездами небу.
Песни Персии! Они так же печальны, как унылые горы, выжженные солнцем равнины и серо-желтые слепые деревушки Ирана…
– Поедем, Алексей Григорьевич.
Я продрог. Сколько же мы стояли посреди дороги?
У ворот штабного двора в Шеверине нас никто не окликнул. Подъехали к дому. Никакой охраны. Всегда я привык видеть по ночам на широкой веранде штабного дома двух сменных казаков. Сегодня никого.
– Что-нибудь случилось?
Баратов был один и писал у стола, заваленного бумагами.
– Да уж так несколько дней; я замечал сам. Наряды делаются, но казаки уже не хотят охранять своего командира корпуса. Они просто уходят спать. Да ведь Вы знаете, я не придаю этим охранам никакого значения. Охраняет верующего один Господь Бог…
Поговорили о делах.
– Как хорошо, что Вы приехали. У нас ведь нет от Вас секретов. Правда, такая мысль у меня была в голове, но молодежь сама до этого додумалась. Аннибал, Марков, Селим… да все. Они мне проходу не дают.
Вы знаете, какой вопрос? Войска уходят. Через три-четыре месяца здесь из корпуса никого не останется.
Сколько России стоили мы, т. е. наш корпус, корпус Вадбольского, да и вообще, все эти дороги, банки, порты, консульства, представительство и тому подобное? А наша политика? Говорят, империалистическая. Уверяю Вас, она просто – национальная. При всяком правительстве у России, как государства, будут здесь большие экономические и политические интересы. Ну, сейчас уходят все, устали – революция. Но ведь это же психоз. Придет время, Россия очнется, и здесь всюду будут англичане, а не русские. Понимаете, что за несколько месяцев пропадет вся столетняя работа России в Персии…
Он задумался.
– Вы ничего не имеете против, если я приглашу молодежь сюда?
Кабинет скоро наполнился штабными офицерами. Здесь почти не было кадровых: Таширов, Случевский, Аннибал, Альхави, Бульба, Соколов, Марков, Федоров… Все, временно одетые в форму прапорщиков, представители либеральных профессий.
Баратова всегда окружала хорошая молодежь. Нельзя того же сказать про старших. Штабные еще ничего, но начальники частей и управлений – генералы и штаб-офицеры – не всегда соответствовали назначению. В первом корпусе было много людей, присланных на фронт по протекции без ведома Баратова и помимо его желания.
Баратов изложил цель совещания. Повторил то же, что сказал и мне.
– Конечно, это, собственно, не наше дело – политика и дипломатия, но в чрезвычайных, так сказать, обстоятельствах приходится и это делать. Ведь центральной власти нет. Главнокомандующий Кавказским фронтом новую власть в Петербурге не признает; нам никаких указаний нет. Я запросил Тифлис, но ответа, по обыкновению, нет. Что-то надо делать. Иван Иванович, – он обратился к Таширову, – так я изложил то, о чем мы разговаривали?
Споров почти не было. Не допускали мысли, чтобы все казаки и солдаты хотели уйти с фронта.
