– Вы уж, господин прапорщик, возьмите команду!
Построились.
– Караул, вперед!
– Скорее, скорее из этой проклятой земли…
* * *
Грузовой автомобиль вышел из Хамадана утром. На нем больные, какие-то случайные казаки. Набилось народу человек двадцать, а то и больше. Отъехали от города верст пятьдесят. Мечтали чайку попить в чайной Красного Креста. Не пришлось.
Верстах в пяти от Амирие автомобиль остановили всадники – человек пятнадцать. В форме персидских жандармов, вооружены с ног до головы. Ограбили дочиста.
– Оставьте хоть сапоги, я больной.
На непонятном языке что-то кричат, бьют.
Один казак, буйная голова, схватился за наган. Наповал убил разбойника и сам поплатился жизнью. Кого-то еще ранили. Разбойники спокойно уехали, бросив ограбленных раздетыми догола.
* * *
Уже весна. Пьянит запах свежей травы, теплое новое солнце ласкает и греет.
– Завтра в Казвине, а через день-два в Тегеране. Хорошо будет «после всего» отдохнуть в Тегеране, пожить несколько месяцев совсем свободным – без службы, без дела.
Так думал В.С. Муравьев – главный инженер Земского союза в Персии, погрузившись в дрему, на укачавшем его автомобиле недалеко у Резани.
Но Муравьев спешил навстречу своей судьбе. «Форд» сломался, и как ни бились шофер, он сам и его спутники – аптекарь Бабин и еще один казак, ничего не выходило. Машина стала. Нужно было ночевать на грязном этапе и ждать. Или оказии, или пока вышлют из Хамадана исправный автомобиль. Пришла оказия, а вместе с ней и смерть. Мимо ехал другой «форд» союза. В нем – Гесслер с женой. Остановились.
– В чем дело?
– Да вот спешу, а «форд» сломался.
Муравьев был старший и хотел ехать немедленно дальше. Гесслер уступил автомобиль.
Миновали плато, поднялись от Маньяна по извилинам Султан-Булаха, спустились к Аве и узкими ущельями шумных и безлесных гор приближались к Новенду. На повороте острый камень порезал покрышку; поставили домкрат и стали натягивать шину. Сверху раздался залп из нескольких ружей, и двое упало. Шофер и аптекарь. Муравьев едва успел вытащить револьвер, как раздался второй залп, и он почувствовал острую боль в животе. Падали камни, слышен был шум, и Муравьев понял, что пришла смерть. Он пополз по дороге и спустился в овраг. Живот был мокрый, кровь хлестала из раны, и двигаться больше не мог. Впереди услыхал гортанные голоса и вдруг вспомнил:
– А казенные деньги? Да и четки, четки тоже.
Судорожно разгреб влажную землю рукой и сунул туда бумажник и четки. Потерял сознание. Разбойник стащил сапоги и тужурку. Муравьев был жив и выдал себя сам. Застонал…
Три трупа лежали на дороге у беспомощно стоявшего «форда», а один поодаль в овраге. У Муравьева кроме двух огнестрельных были еще колотые раны. Привезли деньги, и документы, и четки…
Мы были близки пятнадцать лет.
Память Муравьева пришли почтить все русские, бывшие в Казвине. После погребения нашу печаль в талантливом надгробном слове выразил А.Я. Мартынов.
Мне привезли четки.
Все, что осталось от старого друга.
Да, четки… Они у меня висят на стене.
* * *
Немного позже около Решта был убит Мали – друг, солдат, доктор, тридцать лет своей жизни отдавший больным людям. Святая душа. Доктор Гааз нашего фронта. Убит бессмысленно и жестоко. Его труп нашли через четыре дня после убийства, изглоданный собаками…
В Казвине и Реште Муравьеву и Мали поставлены памятники, а сколько безымянных могил в горах и пустынях Персии оставили русские весной восемнадцатого года!
* * *
Получив повторный приказ и новую задачу, Бичерахов с отрядом быстро пришел в Керманшах и Хамадан. Ему было приказано безболезненно «закрыть корпус». Помочь войскам вывезти имущество.
Баратов говорил:
– В Персии не должно остаться ни одного патрона, ни одного гвоздя. Тебе, Лазарь, это легко сделать. Казаки твои тебя слушаются; войска корпуса стремятся в Россию, и, конечно, им не до имущества. Только бы собственное вывезти. Мы же выводим корпус, значит, надо вывести и вывезти все… А что в России Гражданская война, так что же? Несчастье, горе, а все-таки русское добро нельзя бросать на чужбине.
Керманшах Бичерахов ликвидировал быстро. Потянулись обозы, караваны верблюдов в Хамадан и дальше в Казвин.
Уже в марте часть партизан прибыла в Хамадан и расквартировалась в Шеверине. Они прибыли как раз в тот момент, когда безобразничали «добровольцы» Васильева.
Казаки возмущались:
– Вы что с… с… делаете? То вам то подай, то другое. Да вы сколько жалования получаете? В Россию идти не хотите! Ну, погодите же!
В двадцать четыре часа им было велено убраться из Хамадана. Васильев был рад такому обороту дела и решил ехать в Россию. Во главе распущенных солдат он отправился на Казвин и Энзели. Часть их разбежалась еще по дороге, а в Баку Васильев имел много хлопот с добровольцами и из-за них с местными властями.
Из Керманшаха, Казвина, Сенне и других мест, по общему правилу, сначала вывозилось все имущество, а потом соответственно уменьшенные гарнизоны покидали места стоянки.
* * *
Энзели был переполнен войсками как никогда. Самый город, Казьян[74], порт, берега реки и моря представляли огромный вооруженный лагерь.
Происходила эвакуация.
Пароходов было мало, и войсковые части ожидали погрузки. Ожидали нервно, и появление пароходов с моря встречали криками «ура».
Власть была твердая, и очередь соблюдалась строжайшим образом.
Каспийский флот сделал колоссальную работу. Паровые котлы не остывали, а команды падали от усталости и напряжения. Больше десятка паровых судов день и ночь сновали между Энзели и Баку. С фронта приходили новые части, узнавали, что их очередь уже прошла – они были далеко на фронте и, пока дошли до Энзели, их очередь была утеряна, – загорался спор, и вмешательством комитета справедливость восстанавливалась.
Войска вели себя сдержанно. Ни погромов, ни бесчинств, ни насилия над офицерами не было.
Говорили много, устраивали митинги, но зато и работали! Грузили лошадей, госпиталя, орудия, обозы, пулеметы, фураж, продовольствие, интендантские склады…
Грузились десятки тысяч людей с криками, песнями, руганью, стонами, смехом и шутками. Трещали лебедки, лязгали и визжали цепи, ревели гудки, ржали лошади… Над городом и морем несколько месяцев стоял гул здоровой многотысячной армии.
Город был красный.
Развевались красные флаги на домах, казармах, бараках, палатках.
Они реяли на высоких мачтах пароходов, играли с ветром на столбах деревянных пристаней, на шестах прибитых к фургонам и на макушках остроконечных палаток. Всюду, где был человек, было красное знамя.
