Если бы была возможность, упрямцы погрузили бы с собой и паруса, и древние сампасэны[29], и стеклянные шары поплавков, но пароход уже шел открытым морем, покачиваясь и поплевывая горячей водой.
– Каммата-нэ![30] – сказал наконец старшина, совершенно отчаявшись. – Спорить с вами – все равно, что кричать ослиному уху о Будде…
– Извините, мы тоже так думаем, – поспешно ответили с нар.
– Всю эту рвань придется оставить в Сейсине.
– Мы тоже так думаем…
– Уф-ф… – сказал господин старшина, озадаченный таким покорным лукавством.
И он ушел наверх к капитану – заканчивать партию в маджан, начатую еще по дороге в Цуругу.
Между тем голубая полоска берега все таяла и таяла. Реже стали попадаться сети, отмеченные красными буйками. Исчезли парусники с квадратными темными парусами и легкие исабунэ[31] рыбаков. По левому борту «Вуго-Мару» проплыл последний остров – горбатый, с карликовыми соснами на гребне. Видимо, ветер дул здесь в одну сторону – деревья стояли, вытянув ветви к юго-западу, точно собираясь улететь вслед за облаками. «Вуго-Мару» – ржавый утюг в шесть тысяч тонн водоизмещением – шел, покачиваясь, не спеша разглаживая пологую волну. За кормой дрались чайки, раздирая выброшенные коком рыбьи кишки.
Наконец, Хонсю стал таким далеким, что никто уже не мог сказать, остров это или просто клочок пароходного дыма.
– Третье отделение – в носовую каюту! – крикнул ефрейтор, рысцой пробегая по палубе.
Сато нехотя отвалился от борта. Чертовски неприятно было покидать палубу ради двухчасового урока русского языка. Легче пройти с полной выкладкой полсотни километров, чем произнести правильно «корухоз» или «пуримет».
Чтобы продлить удовольствие, Сато нарочно пошел на бак кружным путем, через весь пароход. Когда он вошел в узкую железную каюту, третье отделение уже сидело за столом, выкрикивая готовые фразы из учебника майора Итоо. Это был странный язык, в котором «а» и «о» с трудом прорезывались среди шипящих и свистящих звуков, а «р» прыгало, как горошина в свистке.
Собеседником Сато был Тарада – гнилозубый насмешливый моряк из Осаки. Он знал немного английский, ругался по-китайски и утверждал, что русский понятен только после бутылки сакэ.
Третье отделение повторяло «Разговор с пленным солдатом».
– Руки вверх! – кричал Сато. – Стой! Иди сюда. Кто ты есть?
– Я есть солдат шестой стрелковой дивизии, – отвечал залпом Тарада…
– Куда вы шел!.. Не сметь молчать! Сколько есть пуриметов в вашем полку? Высказывай правду… Как зовут вашего командира?
– Он есть майор Иванов. Сколько есть пуриметов? Наверное, тридцать четыре.
Потом они разучивали разговор с почтальоном, с девушкой, с мальчиком, стариком и прохожим.
– Эй, девушка! Поди сюда, – предлагал Сато. – Оставь бояться… Японский солдат наполнен добра.
– Я здесь, господин офицер, – покорно отвечал Тарада, стараясь смягчить свой застуженный голос.
– Смотри на меня, отвечай с честью. Где русский офицер и солдат?.. Они прыгнули сюда парашютом.
– Простите… Радуясь вами, я их не заметил…
– Однако это есть ложь. Не говори так обманно. Этот колодец еще не отравлен солдатами? Слава богу, мы не грабители. Мы тоже немного есть христианцы.
– Покажи язык, – сказал Тарада, когда Сато захлопнул учебник. – Эти упражнения – чертовски опасная штука… Одному солдату из третьего взвода пришлось ампутировать язык…
– Глупости, – сказал Сато недоверчиво.
– Клянусь!.. Бедняга орал на весь госпиталь, – подвижное лицо Тарада приняло грустное выражение. – Бедняга вывихнул язык на четвертом упражнении, – добавил он тихо, – а ведь его еще можно было спасти.
Все еще сомневаясь, Сато осторожно высунул язык.
– Еще, приятель, еще, – посоветовал Тарада серьезно. – Так и есть… Он скрутился, как штопор…
И шутник с размаху ударил Сато в подбородок.
Раздался смех. Жизнь на пароходе была так однообразна, что даже прикушенный язык вызывал общее оживление.
Обезумев от боли, Сато бросился на обидчика с кулаками.
– На место! – крикнул грозно фельдфебель Огава. – Тарада, вы опять?
– Я объяснял ему произношение, – сказал смиренно Тарада.
– Молчать!.. Вы ведете себя, как в борделе…
И он вышел из каюты, чтобы доложить о случившемся господину подпрапорщику.
Язык Сато горел. Чувствуя солоноватый вкус крови, солдат с ненавистью смотрел на маленького развязного человечка, которого он мог сшибить с ног одним ударом кулака.
Всем было известно, что Тарада хвастун и наглец. Он держал себя так, как будто не к нему относилось замечание господина ефрейтора.
– Кстати о языке, – заметил Тарада, едва захлопнулась дверь каюты. – Вы знаете, как в Осаке ловят кошек? Берешь железный крючок номер четыре и самый тухлый рыбий хвост. Потом делаешь насадку и ложишься за дерево. «Мяу-мяу», – говоришь ты какой-нибудь рыжей твари как можно ласковей… «Мияуу», – отвечает она, давясь от жадности. Тут ее и подсекаешь, как камбалу, за язык или за щеку… Котята здесь не годятся. Их кишки слишком слабы для струн самисэна[32]… Хотя за последнее время…
Стукнула дверь. Вошел очень довольный фельдфебель Огава.
– Тарада! Двое суток карцера! – объявил он во всеуслышание.
– Слушаю, – ответил Тарада спокойно. – Сейчас?
– Нет, по прибытии на квартиры. Остальные могут приступить к развлечениям.
Развлечений было два: домино и патефон с несколькими пластинками, отмеченными личным штемпелем капитана. Кроме того, можно было перечитывать наклеенное на железный столб расписание дежурств и разглядывать плакат «Дружба счастливых». Плакат был прекрасен. Два веселых мальчика – японский и маньчжурский – ехали на ослах навстречу восходящему солнцу. Вокруг всадников расстилалась трава цвета фисташки, и мальчики, обнимая друг друга, улыбались насколько возможно искренне. Внизу была надпись: «Солнце озарило Маньчжурию. Вскоре весь мир станет раем».
Однако никто не любовался плакатом. За десять дней плавания мальчики примелькались, как физиономии фельдфебелей.
Четверо солдат завладели домино. Остальные, сидя на койках, ждали своей очереди и вполголоса обсуждали ближайшие перспективы переселенцев.
– Г-говорят, их расселят на самой границе, – сказал заика Мияко.
– Да… Им будут давать по сто цубо[33] на душу.
– Кто это вам сообщил? – заинтересовался ефрейтор.
– Я слышал от господина ротного писаря.
– Ничего не известно, – оборвал ефрейтор.
Наступила пауза.
– Г-говорят, что русские могут спать прямо на снегу, – сказал невпопад Мияко.
