Мною овладели самые ужасные мысли. Это началось с 5 часов в воскресенье, в день святого Витта, и продолжалось, не прекращаясь ни днем, ни ночью, если не считать нескольких минут тревожного сна, до вторника утром. Во вторник меня в министерстве навестил один молодой друг, майор Н. Ему тоже было не по себе, но он не был в таком отчаянии, как я. Я, не стесняясь, излил ему все мои опасения, но он тут же сказал мне своим обычным тоном, которого он держался в таких случаях, то есть шутливым и спокойным, однако с истинным воодушевлением: „Дорогой министр, я полагаю, что совершенно не нужно отчаиваться. Пусть Австро-Венгрия нападет на нас! Рано или поздно это должно случиться. Сейчас для нас момент очень неподходящий, чтобы сводить счеты, но не в нашей власти выбирать этот момент. Если Австрия воспользуется этим моментом – ну что же, пускай! Возможно, что это плохо окончится для нас. Но кто знает? Может выйти и иначе!”»
Эти слова майора Н. показывают, что в сербских военных кругах на дело смотрели не так мрачно, а были уверены, или, может быть, вскоре получили заверения, что Россия окажет защиту. Иованович говорит, что «эти слова почти ободрили меня», и продолжает:
«К счастью, уже получили первые благоприятные сообщения о том, как высказалась петербургская печать, а мы могли быть уверены, что она выражает мнение правительства. Печать эта выступила на нашу защиту против обвинений со стороны Австро-Венгрии. Россия не собиралась отречься от нас и лишить нас своей помощи. За Россией должны были последовать ее друзья. Так и случилось».
Поэтому Иованович ухватился за мысль, что будет произведено нападение на Сербию, а затем последует европейская война. Он отметил у себя как благоприятные обстоятельства: антисербские «погромы» в Боснии и резкий тон австрийской печати, который должен был настроить европейское общественное мнение против Австрии. Но его коллеги считали, что войны можно избегнуть, ожидали, что Вена не сумеет установить никакой связи между официальными кругами Сербии и деянием, совершенным у реки Мильяки (речка, протекающая в Сараеве около того места, где был убит эрцгерцог).
Словом, было решено соблюдать тайну и изобразить полную невинность и непричастность к делу, продемонстрировать выражение скорби по поводу случившегося и постараться как можно дешевле отделаться в смысле удовлетворения страны, королевская чета которой была убита.
«Поэтому Пашич надеялся, что мы сумеем как-нибудь выпутаться из этого кризиса. Он старался – и все остальные в этом его поддерживали – по возможности сохранить существующие отношения, чтобы Сербия могла как можно дешевле отделаться, когда ей придется дать удовлетворение Австро-Венгрии. Он хотел, чтобы Сербия сумела поскорее оправиться от ударов, которые во всяком случае должны были обрушиться на нее в таком деле.
Как известно, правительство не преминуло сделать все, что было в его средствах, для того чтобы показать своим друзьям и всему остальному миру, насколько мы далеки от сараевских заговорщиков. С этой целью в тот же вечер, когда стало известно о том, что сделал Принцип, Стоян отдал распоряжение, чтобы белградская полиция запретила музыку, пение и всякие развлечения в публичных местах; все это было прекращено, и началось нечто вроде официального траура. Пашич выразил венскому правительству наше сожаление по поводу утраты, постигшей великую соседнюю державу, и самым решительным образом осудил совершенное деяние. На панихиде в католической церкви при австро-венгерском посольстве, происходившей 20 июня [3 июля по новому стилю], в день, когда в Вене хоронили убитого наследника престола и его жену, правительство было представлено несколькими министрами. Я был в их числе. Я хотел показать, что даже и я, которого больше, чем кого-либо другого, можно было заподозрить в одобрений поступка Принципа
[19]
, наоборот, совершенно солидарен с нашим кабинетом. Тем не менее это непродолжительное пребывание в церкви было мне неприятно. Я чувствовал себя среди врагов, не желающих жить с нами в мире».
Какой любопытный документ для психологии преступника! Этот министр народного просвещения знал о заговоре за месяц раньше и ничего не сделал для того, чтобы по-настоящему предупредить его. Сначала было испугался, что Сербия окажется изолированной и подвергнется нападению, потом проникся надеждой, что правду удастся скрыть. И вот он отправился в церковь, якобы выражая соболезнование по поводу убийства, но сделал это только для того, чтобы произвести хорошее впечатление. Не удивительно, если ему было «не по себе».
Люба Иованович сообщает в своих разоблачениях целый ряд других интересных подробностей об этих трагических днях. Но они заняли бы здесь слишком много места. Насколько я могу судить о них, основываясь на данных из других источников, сообщение министра, в основном, соответствует действительности и заслуживает доверия – обстоятельство весьма замечательное, если сравнить его разоблачения с мемуарами других политических деятелей, написанными через десять лет после событий.
Все, кто не ослеплен предрассудками или пропагандой, не будут особенно удивлены, если теперь серьезный историк уже не в состоянии поддерживать теорию, что ответственность за войну лежит всецело на Австрии, а что Сербия была невинной жертвой. Но у многих сербов и сторонников сербов разоблачения вызвали смешанные чувства удивления и огорчения, негодования и недоверия. Г-н Мусэ, считающийся главным французским авторитетом по Сербии, писал еще в 1925 году: «Несомненно, некоторые дипломатические архивы (он их не называет) стали доступны. Они позволили снять с сербского правительства обвинение в соучастии, выдвинутое Австрией, которая, впрочем, и сама ему не очень верила».
Более основательный английский ученый – Сетон-Уотсон, много писавший о Балканах и долгое время энергично выступавший в защиту южных славян, был весьма смущен разоблачениями Иовановича. Но он не в состоянии заставить себя поверить им. В 1925 году он заявил:
«Вся статья Иовановича написана в небрежной наивной манере воспоминаний, а автор ее, по-видимому, совершенно не отдает себе отчета, сколь убийственны его признания, если понимать их буквально… На обязанности Белграда лежит теперь доказать, что либо сведения, которыми он располагал, были совсем не так определенны, как утверждает Люба Иованович, или что он сделал надлежащее предупреждение об опасности, о чем нам до сих пор не известно. Так оставить это дело едва ли возможно. Общественное мнение в Европе и Америке теперь больше, чем когда-либо, интересуется проблемой ответственности за мировую войну, и оно в праве потребовать от Любы Иовановича и от его начальника Пашича исчерпывающих и подробных объяснений».
Несколько позже Сетон-Уотсон лично отправился в Сербию, чтобы потребовать этих объяснений и заставить Иовановича или взять свои слова обратно или как-нибудь объяснить их. А если бы это не удалось, то он хотел заставить сербское правительство, чтобы оно восстановило свою репутацию и подробно сообщило все, что ему было известно о заговоре 1914 года. Но он, по-видимому, потерпел неудачу во всех направлениях. Об этом свидетельствует открытое письмо, напечатанное им в загребском «Обзоре» 13 мая 1925 года:
