Таким образом, А.А. Головатый родился и вырос в привилегированной казачьей среде, очень рано попал в панскую привилегированную среду запорожской старшины, успел в достаточной мере заразиться чиновничьими замашками петербургских вельмож и, занявши место самого влиятельного правителя в Черноморском войске, сам стал завзятым паном. Вот почему и рядовые казаки видели в нем Антона Андреевича, войскового судью, и не находили демократических черт простоты и истинно товарищеского отношения. Головатый слишком усердно поклонялся кресту, но не тому кресту равноправия и взаимно братских отношений, который был символом страданий Христа за счастье всего человечества, а просто знаку отличия, отделявшему чиновную старшину от рядовых казаков. И неудивительно, что Головатый устраивал как свою личную жизнь, так и общественные порядки сквозь косые очки пана и панской обособленности, игнорируя интересы рядовой казачьей массы. При выдающемся уме и талантливости, Головатый был сыном своего века и в погоне за панским блеском и материальными благами продал под конец своей жизни за чечевичную похлебку исконные казачьи идеалы. Пока он был борцом за угасавшее, тронутое уже собственным разложением, Запорожское казачество, пока все усилия напрягал он на восстановление казачества в виде Черноморского войска, – он обнаруживал лучшие стороны своей деятельности, и обнаруживал их умело, ярко, блестяще. То была положительная творческая волна в его исторической деятельности. Но когда прошел период борьбы за общественные, хотя и узко понимаемые казачьи интересы, в крупном историческом деятеле сказались черты классовой обособленности, такого же древнего, как и человеческие общества, врага всякого демократизма.
Под конец жизни А.А. Головатого счастье, по-видимому, отвернулось от него. В 1796 году Головатый во главе тысячного отряда казаков выступил по распоряжению высшего правительства в персидский поход. С самого начала и до возвращения по домам неудачи преследовали казаков. Казаки терпели во всем нужду и болезни. Сам Головатый, неоднократно заболевавший, умер, изнуренный лихорадками, 27 января 1797 года. Несколько раньше умер и кошевой атаман Чепига. Войско избрало Головатого кошевым атаманом, но нового кошевого не застала уже в живых эта приятная для него весть.
Со смертью А.А. Головатого как-то расползлось, разрушилось, стушевалось то, что больше всего он принимал к сердцу – члены семьи разъединились и вымерли, громадное имущество растаяло, угасла даже память о нем в тех храмах, которые усерд-но строил он как религиозный человек. Но не угасли и не угаснут никогда лишь одни исторические заслуги этого деятеля. В народе до сих пор еще живы две песни Головатого, имеющие исторический интерес, из которых в одной он нарисовал тяжелое, безвыходное положение Черноморского войска, не имевшего земли, а в другой благодарил царицу за землю и пел о том, как будут казаки в Тамани служить, рыбу ловить, горилку пить, как они поженятся и станут «хлиб робить». Это были идеалы задавленного нуждой неимущего люда и бездомной, оказавшейся ненужной на окраинах южной России «сиромы». Жива до сих пор и память о Головатом как о главном деятеле по сформированию Черноморского войска и по добыванию для него земель на Кубани. Потомство не должно быть строго к ошибкам этого крупного человека. За ними все-таки рисуется незаурядный представитель казачьей демократии, крепко и умело державший боевое знамя в те исторические моменты, когда он боролся за общественные казачьи интересы и нужды народа, если, вслед за этой борьбою, он не понял и не сумел отрешиться от классовых выгод и панской обстановки, то для этого у него просто не хватило духовных сил – он не смог подняться выше своего века.
Другой, менее крупной исторической, но более популярной между казаками, фигурой был Чепига.
Судя по историческим данным, Захарий Алексеевич Чепига, или Харько Чепига, как любили называть его казаки, был типичным малорусским паном, за суровой внешностью которого сквозили простота и радушие доброй души человека. История не оставила описания наружности или портрета этого предводителя казачества, но перед глазами тех, кто вдумывался в жизнь, деятельность и поступки Харька Чепиги, невольно рисуется сильная, приземистая фигура человека, внушительного по корпусу и выдержанного, степенного по приемам обращения, с круг-лым малорусским, гладко выбритым лицом, и крупными, но мягкими очертаниями носа, губ и рта, с серыми ласковыми глазами, с толстыми усами, висевшими вниз, еще с более толстой чуприной и с добродушной улыбкой, как бы всем говорившей: «добре, братики, добре». Когда этот приземистый пан-казак садился на лошадь, то точно срастался с ней и сжимал ее своими короткими, но сильными ногами, как в тисках. Это был казак-вояка от рождения, и когда он становился лицом к лицу против врага со своими братиками-казаками, тогда он сразу превращался весь в энергию, зорко следил за своими и чужими, громко отдавал приказания и в жаркой схватке подавал всем пример беззаветной храбрости и отваги. Тогда Харько был герой и рыцарь. Несомненно, что в Захарии Алексеевиче современная ему рядовая масса видела именно своего героя, безупречного в военном деле рыцаря, к которому она льнула под влиянием непосредственного чувства привязанности, которого она чтила не столько за его административные способности и деятельность, сколько за личные качества. За суровой внешностью батька-атамана казаки видели добрую душу, и простота главы войска сближала с ним рядовое казачество.
По рассказам, переданным старыми казаками Л.П. Короленке, Чепига был низкого роста, но плотного сложения, с широкими плечами, большим чубом и усами. С виду он был суров и важен, как держали себя вообще видные старшины и степенные казаки. Жил среди простой и незатейливой обстановки одиноко, в небольшой хате, выстроенной над р. Карасуном в дубовой роще, ничем особенным не выделяясь от обыкновенных казаков. Внешнего лоска и модных причуд спесивого панства он, по-видимому, не признавал. Даже к положительным сторонам культуры, соединенной с личными потребностями высшего круга людей, относился отрицательно. Когда, по рассказам, какой-то художник хотел написать портрет З.А. Чепиги, то суровый атаман отказался от этой чести, коротко заметивши: «тилько богив малюют». Он не был даже грамотен. В ордере Коша от 1 мая 1788 года прямо сказано: «Хотя вы и не умеете грамоте, однако только по повелению вашему должен подписать ваш чин, имя и прозвание, кому вы прикажете». Если к этому прибавить, что Чепига всю свой жизнь провел холостяком, «сиромой», то в кошевом атамане не трудно отгадать угасавший тип истого запорожца, дорожившего ратным полем да казацкой славой.
В делах Кубанского войскового архива сохранился черновик письма кошевого какому-то знакомому генералу, предложившему атаману свою дочь в невесты. Письмо, надо полагать, писано под диктовку Чепиги и отличается неподражаемым малорусским юмором. «Дочку мне вы рекомендуете в невесты, – говорится в письме. – Благодарствую вам. Пусть буде здорова и премноголетня. Жаль, шо из Польши пришов та и доси не ожинився, все тыш нема счастья; особливо в Польше хотелось полячку забрать, так никого було в старосты взяты. Не знаю, як дале уже буде; я и тут пидциляюсь сватать княгинь черкесских у горских князей». И затем Чепига как ни в чем не бывало говорит, что на обратном пути он был у матери генерала, «где ей и любезным шурином вашим угощен был отменно, и не только мы всей компанией, но и кони наши булы довольны». Если бестактный генерал решился старику-запорожцу, смотревшему уже в гроб, предложить родную дочь в невесты, то старый казак-вояка, отказавшийся раз и навсегда от брака и удобств мирной семейной жизни, чтобы посвятить себя рыцарским, по понятиям запорожцев, занятиям в борьбе с врагами, нашелся, как ответить.
