Но как ни прятали старшины концы в воду, обелить себя они все-таки не могли. Во время переселения казаков в Черноморию в 1792 году остался провиант, выданный казной на отсутствовавших казаков. Чепига и Головатый приказали хранить этот провиант в войсковом магазине. Ясно, что провиант принадлежал войску, или точнее казакам, которые его не получили, находясь в отсутствии. «А с того провианта, – говорило в своем объяснении Войсковое Правительство, – не только майорам Кордовскому, Чернышеву, капитанам Кулику и Данильченку, поручикам Яновскому, Порохне, Паливоде и прапорщику Киянице, но и прочим старшинам и многим казакам» заимообразно, в ссуду выдавался хлеб. Часть этого хлеба была употреблена на общевойсковые – на кордонах и карантинах – нужды, «а некоторая часть оного и поныне на старшинах и казаках в долгах состоит». Майор Кордовский был членом Войскового Правительства и давал изложенные выше объяснения, а Чернышев обвинялся казаками в обидах, как главный начальник персидского отряда, и если бы они не причастны были к расхищению продовольствия, то наверное дали бы веские доказательства своей правоты.
Очень может быть, что в обвинения волновавшихся казаков попали не совсем точные факты в применении к тому или другому частному лицу, но общий характер казачьих претензий не мог быть иным. То, на что жаловались казаки, подтверждается целым рядом других исторических данных относительно внутренней жизни и отношений между двумя классами войска – чиновной старшиной и рядовыми казаками.
Сторонний свидетель происходивших событий генерал-лейтенант граф Марков, посланный по распоряжению императора Павла для инспекции укреплений войска, донес Государю в апреле 1798 года, что происходившие в Екатеринодаре волнения по обстоятельствам дела не оказываются бунтом, а только следствием частного неудовольствия прибывших из персидского похода казаков на прежних своих начальников», и что «неудовольствия казаков могли бы без дальнейших беспорядков быть удовлетворены и казаки успокоены, если бы, по приходе их в Екатеринодар, начальники их, по давнишним обычаям, приласкали их и дали бы им хоть малое вознаграждение за их претензии подчиванием хлебом и вином». Так как атаман полковник Котляревский этого не сделал, то оттого, по мнению Маркова, «произошел весь беспорядок, названный тогда бунтом».
Как видно из документов, волнения, перешедшие в персидский бунт, охватили потом все казачье население. В журнале Войскового Правительства от 10 июня 1799 года постановлено вызвать куренных атаманов и поручить им отыскать казаков, требуемых военно-судной комиссией, причем беглецы поименованы почти по всем куренным селениям, находившимся в крае. Персидский бунт был в полном смысле слова массовым движением. На одной стороне были казачьи власти, старшина, так называемые благомыслящее казаки и вообще лица привилегированные и укреплявшие свое личное благосостояние, в зависимости от новых порядков, а на другой – масса обездоленного населения, у которой, кроме личных обид и лишений, сохранились еще представления о казачьем самоуправлении и демократических порядках. Защитники нового казачьего строя – Котляревский, Кордовский, Чернышев и другие, в достаточной степени охарактеризованы приведенными выше историческими материалами. Для характеристики более видных представителей народного движения очень мало данных, но такие крупные фигуры, как Дикун, невольно приковывают к себе внимание.
Казак куреня Васюринского, Федор Дикун, несомненно, был человеком выдающимся по характеру, выдержке и громадному авторитету в среде рядового казачества. Как и когда он приобрел этот авторитет, чем он выдвинулся в массе – в архивных делах нет указаний. Дикун появляется на казачьей исторической сцене сразу, неожиданно, как это вообще бывает с вожаками при массовых народных движениях. Во главе народного движения в Черномории Дикун, несомненно, стал в силу известных качеств, ценимых массой, толпой.
Прежде всего, Дикун был рядовым казаком. При сильно обострившихся отношениях между рядовыми казаками и чиновной старшиной такое положение было уже преимуществом для народного вожака. Вожак был своим человеком.
Затем Дикун не занимал никакой чиновной должности. Так как старшина в ту пору составляла уже сплоченный класс, отдельные представители которого усиленно поддерживали друг друга, то Дикун, очевидно, не принадлежал к числу тех услужливых и заискивающих у начальства служак, которыми пополнялась старшина. Это также говорило в пользу Дикуна как народного вожака.
Наконец, Дикун был молодой казак. В прошении в Войсковое Правительство штаб и обер-офицеры Черноморского войска говорят, что избранные в войсковые есаулы Дикун и в пушкари Шмалько были «из числа первых бунтовщиков, нигде, кроме персидского похода, не служивших и порядков войска не знавших». Эти отрицательные, в представлениях старшины, качества служили положительными признаками для народного вожака. Дикун не знал канцелярских хитросплетений и служебных, чиновных отношений старшины, но хорошо понимал выгоды избирательного казачьего права и начал казачьего самоуправления. Как человек молодой, Дикун был, конечно, восприимчивее и энергичнее людей пожилых, послуживших, и его молодость, несмотря на которую ему подчинялась масса и в числе ее старики, служила признаком его силы и обаяния.
По-видимому, Дикун был человеком в высшей степени тактичным и выдержанным. В документах нет ни одного указания на допущенные им правонарушения; иначе враждебная ему старшина не замедлила бы воспользоваться этим обстоятельством. Нет также указаний на то, чтобы он самолично приказывал или распоряжался толпой. Противники его, старшины, говорят лишь о том, что Дикун пользовался громадным влиянием среди казаков, что «он склонил на свою сторону почти всех казаков», что его выбрали войсковым есаулом и что его слушалась толпа. В делах не находится прямых свидетельств о какой-либо вине собственно Дикуна; неизвестно даже, в чем он лично обвинялся. Вся вина его заключалась в том, что он считался вожаком. Но вражда, которую обнаружили по отношению к нему старшины и в особенности Котляревский, свидетельствует о выдающихся способностях этого народного вожака. Для Котляревского он просто был опасным соперником, и если бы в Черномории существовали сечевые порядки, то несомненно, что батьком кошевым был бы не старик Котляревский, а молодой казак Дикун.
Еще меньше оказывается исторических сведений об остальных вожаках движения. Наряду с Дикуном видную роль играл Шмалько, о котором было известно лишь одно, что он также был молодым казаком и ничем не выделялся в обычное время среди своих товарищей. Относительно старшины Собакаря сохранилось указание, что он был разжалован в персидском походе за какую-то вольную торговлю. Действительно ли Собакарем был сделан противозаконный поступок, или же в этом выразилась месть старшины, трудно сказать. Несомненно одно, что Собакарь стоял на стороне рядовой массы.
Очень характерным является вообще то обстоятельство, что волнующиеся казаки находили единомышленников, правда очень немногих, даже в среде самой старшины и духовенства. Несомненно, что кроме Собакаря и Романовского были и другие старшины, причастные к народному движению. Из духовных лиц сторонником движения оказался старик священник селения Джерелиевского Дубицкий. Он обвинялся в том, что не только «не отвращал» казаков от участия в движении, но еще давал им совет и наставления, как вести дела с начальством, благословлял тех казаков, которые отправились к начальству в Екатеринодар, и сам поехал туда с целью выяснения положения дел.
