– Что празднуют-то? – спросил Рубль. – Может, костер для нас? Ленточками обвяжут и зажарят с песнями.
– Бог с тобой, Лева. Православные же…
Часы болтались у Бегуна на высохшей руке – должно быть, когда раздевали, не справились с застежкой. Он повернул циферблат к себе и глянул на календарь, соображая.
– Пасха прошла… Две недели провалялись. Христос воскрес, Лева!
– И тебя также.
– Вроде Красная горка сегодня.
В лесу, ближе, чем костер, снова раздался зовущий женский голос:
– Ну да, весну кличут! – догадался Бегун. Пошатываясь от слабости, он пошел на голос.
Сосны уже освободились от снега, последний, кружевной, пробитый капелью снег лежал только под самыми стволами и в низинах, но и сквозь него уже видна была прошлогодняя трава. Голос далеко разносился в сыром чутком лесу. Потом он затих. Бегун прошел еще с полсотни шагов наугад – и вдруг голос зазвучал прямо над ним. Бегун вскинул глаза – и замер.
На высоком, сухом уже пригорке спиной к вечерней заре стояла неподвижно, как изваяние, девка, подняв вверх открытые ладони, закинув голову и вся вытянувшись к небу. Тяжелые белые волосы, распущенные ниже колен, перехвачены на темени берестяным кокошником, расшитым цветной нитью и бисером; высокие рукава холщовой рубахи затянуты на запястье красным шнуром, под заячьей телогреей виден был передник с красным весенним узором по краю, юбка открывала только носы сапожек. Девка была необыкновенно красива, но непривычной, неровной красотой, ее лицо будто повторяло рисунок окрестной природы: ясный детский лоб и огромные синие глаза, опушенные густыми черными ресницами – от неба, резкие вразлет скулы и крупные сильные губы – от таежного зверя.
Устремленная ввысь, она не заметила человека у самых ног и снова закричала, сразу во всю грудь с первого звука, враспев растягивая слова и срываясь голосом на середине строки. Последний звук она тянула докуда хватало дыхания, а когда умолкала, медленно, широко набирая в грудь воздуха, слышно было отдающееся все дальше и глуше эхо и других девок, кличущих в стороне.
Ты пчелынька-а-а…
Пчелка ярая!..
Ты вылети за море…
Ты вынеси ключики…
Ключики золотые…
Ты замкни зимыньку…
Зимыньку студеную…
Отомкни летечко…
Летечко теплое…
Лето хлебородное!..
Бегун не знал, сколько времени он, завороженный, смотрел на нее, когда девка вдруг глянула вниз и с ужасом увидала его – иссохшего, черного, в медвежьей шерсти с головы до пят. Она взвизгнула и кинулась с пригорка.
– Шишига! Шишига! Чур меня, чур! – Она отбежала, крестясь. Заметив, что шишига не гонится следом, остановилась, подхватила снегу и запустила в него.
Тяжелый мокрый снег залепил ему лицо. Пока он прочищал глаза, на крик прибежали от костра мужики и бабы, парни, девки и ребятня, перепоясанные яркими праздничными кушаками, бабы в корунах, девки в кокошниках с лентами, – и с хохотом, обступив, принялись закидывать его снегом. Ему опять досталось и в лицо, и в голову, и за пазуху, он вслепую махал руками, пытаясь заслониться, пока не сел бессильно в сугроб. Подбежал Еремей и встал, загородив его спиной, раскинув руки, потом поднял на плечо и понес обратно в избу.
Еще несколько дней Бегун и Рубль отлеживались в своем запечном углу, прислушиваясь к голосам в переполненной избе. Еремей носил им еду: разваренное мясо с картошкой, репой и чесноком или уху из соленой рыбы с кореньями – в одном горшке на двоих. Потом принес их одежду и приволок лохань горячей воды с размоченным мыльным корнем – они кое-как помылись, поливая друг другу из ковша, оделись, привели в порядок волосы и отросшие бороды и уже не походили на дремучих «шишиг». В кармане Лева обнаружил баллончик с паралитическим газом и обрадовался ему как родному.
– Гляди, – показал он Бегуну. – Сувенир из двадцатого века!
– Незаменимая вещь, – усмехнулся Бегун. – На медведя пойдем.
Нашелся у Рубля и маленький приемник. Но едва успел он настроить его на «Маяк», как вошел Еремей и жестом велел следовать за собой.
Выйдя на крыльцо, они зажмурились от яркого весеннего солнца. Земля уже приняла талую воду и высохла, сквозь прошлогоднюю жухлую траву пробивалась новая. У крыльца толпились ребятишки. Парни и девки стояли поодаль, мужики и бабы и вовсе у своих изб – как бы занимаясь делом, но искоса с любопытством разглядывая их странный наряд: пестрые пуховики, джинсы, высокие ботинки с металлическими пряжками.
Рубль не торопясь нацепил темные очки, вытащил сигареты и щелкнул зажигалкой. Ребятня, разинув рот, следила за каждым его движением.
– Картинка из учебника истории, – сказал он, оглядываясь. – «Миклухо-Маклай среди папуасов».
– Еще неизвестно, кто тут папуасы, – ответил Бегун.
Вслед за Еремеем они прошли через все село к избе, соседней с церковью. В сенях Еремей пропустил их вперед.
В красном углу, под образами, у накрытого стола сидел древний старик в черной рясе, перепоясанной узким кожаным ремешком. Возраст его уже трудно было понять, темное, как сосновая кора, лицо сплошь собрано в морщины, водянистые глаза глубоко запали под безбровый лоб, сквозь жидкие бесцветные волосы просвечивали старческие пятна на темени. Однако он высоко и легко держал голову, внимательно наблюдая за гостями.
Бегун перекрестился на образа и поклонился. Толкнул локтем Леву, тот повторил.
– Мир дому сему, – сказал Бегун.
– Мир входящему, – неожиданно сильным низким голосом ответил старик. – Гость в дом – Бог в дом. Проходите, садитесь. Вот, на столец.
Левка неуверенно глянул на стол.
– Может, на табуретку лучше? – спросил он.
– Я и говорю: на столец, – указал старик на табурет.
Бегун и Рубль сели, Еремей тоже присел на лавку.
– Неждана! – окликнул старик. – За смертью тебя посылать! Братину неси!
С другой половины избы вышла девка, та, что весну кликала, только белые волосы собраны теперь были в тугую толстую косу. Увидав ее, Еремей вдруг робко заулыбался. Неждана, потупив глаза, поставила на стол братину под крышкой, не выдержала, глянула искоса на чудных гостей и прыснула, прикрывая рот ладонью.
– Поди, – досадливо махнул старик. – Петр!
Из-за застенка вышел здоровый малый, на одно лицо с Нежданой, но погрубее, скуластей. Он исподлобья, недобро покосился на гостей и ушел за сестрой.
– Откушайте, что Бог послал, – предложил старик и первым поднялся, опираясь на стол. Повернулся к образам, перекрестился и помедлил, прислушиваясь.
Бегун зашептал молитву, достаточно громко, чтобы слышно было священнику. Лева не знал слов и только шевелил губами.
Старик снял крышку с братины.
– Берите корчики.
